Одинокий волк - Пиколт Джоди Линн. Страница 78

Кара долго смотрит на меня. У нее глаза такого же цвета, как мои. Как я раньше этого не замечал? Она хватает меня за руку.

– Эдвард, а если мы договоримся принимать решение вместе? Если подойдем к судье и скажем, что нет нужды выбирать между нами?

Я убираю руку.

– Но у нас по-прежнему разные цели.

Она недоуменно смотрит на меня.

– Ты хочешь сказать, что даже после того, как ты узнал, что папа открыл глаза, ты все равно хочешь отключить его от аппарата?

– Ты же слышала, что сказал врач. Это всего лишь рефлекс, а не реакция. Как икота. Он не может это контролировать. Кара, он бы даже глаза не смог открыть, если бы за него не дышал этот аппарат. – Я качаю головой. – Я тоже хочу верить, что это больше, чем рефлекс. Но с наукой не поспоришь.

Она съеживается в кресле.

– Как ты можешь так поступать со мной?

– Как поступать?

– Заставить меня поверить, что мы на одной стороне, а потом разбить надежды.

– Это мой долг, – отвечаю я.

– Разрушить мою жизнь?

– Нет. Разозлить тебя, заставить возмущаться. Залезть тебе под кожу. Обращаться с тобой так, как никто другой. – Я встаю. – В общем, быть твоим братом.

Когда абенаки рассказывают истории, существует несколько присказок. Можно сказать: «Waji mjassaik» – «В начале». Или так: «N’dalgommek» – «Весь мой рассказ». Или начать с извинения: «Anhaldamawikw kassi palilawaliakw». Что означает: «Прости меня за все плохое, что я сделал тебе в этом году».

Любая из этих присказок годится, когда я возвращаюсь в мир людей.

И даже несмотря на то, что я медленно привыкал к звукам и запахам, перестал прятаться всякий раз, когда за углом ревела машина, и есть руками, моя жизнь в дикой природе время от времени еще давала о себе знать. Когда живешь, словно ходишь по натянутому канату и нет страховочной сетки, трудно снова научиться ходить по твердой земле. Я не мог заглушить остро отточенные инстинкты, которые развились у меня в мире волков. Если моя семья куда-то выходила, даже в «Макдоналдс», я становился так, чтобы находиться между своими детьми и остальными посетителями заведения. Я отворачивался от них, когда они ели гамбургеры, потому что если повернусь, то могу не заметить угрозу.

Когда моя дочь привела домой школьную подружку и она осталась у нас ночевать, я застал себя за тем, что обыскиваю розовую сумку из бобрика двенадцатилетней девочки, чтобы убедиться, что там нет ничего, что могло бы таить угрозу для Кары. Когда Эдвард ездил в школу, я иногда следовал за ним в грузовике, чтобы убедиться, что он добрался туда без происшествий. Когда Джорджи собиралась выйти из дому, я подробно расспрашивал, куда она собралась, потому что постоянно жил в страхе, что с ней может что-нибудь случиться, а меня не окажется рядом и я не смогу прийти ей на помощь. Я вел себя, как солдат, который в каждой ситуации видит опасность и знает, что плохое рядом, только протяни руку. По-настоящему я был счастлив лишь тогда, когда мы все вместе сидели, запершись, дома.

Первое слово, которое я выучил на языке абенаки, было «Bitawbagok» – так они называли озеро Шамплейн. Буквально это означает «вода между». Когда я вернулся из Квебека, я придумал себе новый адрес: Bitawkdakinna. Я не очень хорошо владею языком абенаки и точно не знаю, есть ли такое слово, но в моем понимании оно означает «между мирами».

Я стал мостом между миром природы и миром людей. Я пытался найти место в обоих, но не принадлежал ни к одному из них. Половина моего сердца принадлежала диким волкам, другая половина – моей семье.

Если вы не сильны в математике, скажу: никто не может жить с половинкой сердца.

– Ваша честь!

Меня зовут Хелен Бед.

Я поверенный в делах и опекун государственной опекунской конторы Нью-Гэмпшира. Я занимаюсь юриспруденцией уже пятнадцать лет. А десять лет до этого работала дипломированной медсестрой. За эти годы я являлась временным или постоянным опекуном более чем в двухстах пятидесяти случаях.

Когда мне поручили это дело, я, принимая во внимание безотлагательную природу дела, тут же поговорила с заинтересованными сторонами. Медперсонал больницы «Бересфорд Мемориал» сообщил мне, в сущности, то, что сегодня уже озвучил доктор Сент-Клер. Шансы на то, что мистер Уоррен поправится, минимальны или равны нулю. То, что он сегодня открыл глаза, может казаться убедительным доказательством для Кары, но мой медицинский опыт и показания доктора Сент-Клера лишь подтверждают неутешительный факт, что это, вероятнее всего, неосознанный рефлекс, который не является демонстрацией того, что к больному вернулось сознание.

Готовясь к сегодняшнему слушанию, я побеседовала с Карой и Эдвардом Уорренами. И сын, и дочь очень любят отца, несмотря на расхождения в вопросах дальнейшего лечения и прогнозов на выздоровление. Для семнадцатилетней Кары главным в жизни был отец. Он – центр солнечной системы ее жизни. Их связывали необычайно близкие отношения, как обычно бывает с детьми, чьи родители в разводе. Не сомневаюсь, что Кара взяла на себя взрослую ответственность, учитывая уникальный стиль жизни ее отца и его работу. Тем не менее вынуждена заметить, что сейчас она оперирует эмоциями и трезво не оценивает ситуацию. По причине своего нынешнего эмоционального состояния, своего физического состояния после аварии она не способна реально воспринимать состояние, в котором находится ее отец. Причем абсолютно неважно, кто описывает ей эту реальность: брат, лечащие врачи или социальный работник в больнице. И мне кажется, все дело в чувстве вины, которое и оказывает влияние на ее страстное желание любой ценой сохранить отцу жизнь. Меня очень трогает ее искренняя надежда на выздоровление отца, но я отношу это на счет ее возрастной незрелости – в свои семнадцать лет она не может принять правду, потому что не хочет в нее верить.

Эдвард – единственный живой родственник мистера Уоррена, достигший совершеннолетия. Хотя он смог представить письменный документ за подписью отца, в котором мистер Уоррен назвал его своим опекуном, это менее значимо для меня, чем тот факт, что из двух детей именно Эдвард имел откровенный разговор с отцом о том, как поступить в подобной ситуации. Тем не менее он шесть лет не видел отца, и некоторые подробности, которые открылись в ходе этого процесса, объясняют его решение бросить семью, когда ему было всего восемнадцать. Мне кажется, Эдварду все еще довольно тяжело отделить злость на отца от происходящих в настоящее время событий, что и привело к поспешному решению, которое он принял, не посоветовавшись с сестрой. И к еще более спонтанному решению – взять дело в свои руки, когда процедура отключения от аппарата пошла не по плану. Эдварду в этом тоже еще необходимо подрасти. Может возникнуть вопрос: учитывая его склонность к импульсивным поступкам, хорошо ли он на самом деле обдумал желание отца?

Этот случай уникален. Обычно, если в дела об опеке вмешивается суд, это случается потому, что никто не хочет брать на себя ответственность и принимать тяжелое решение. В нашем случае мы имеет двух очень разных людей, которые хотят взять на себя ответственность. Но еще мы располагаем тем, чего не бывает у большинства больных, – письменными и видеодоказательствами, сделанными самим Люком Уорреном. Его автобиография и многочисленные съемки (как профессиональные, так и любительские) в родной стихии дают нам четкое представление о том, каким он был человеком, чего бы он хотел, если бы кому-то пришлось принимать решение за него. Я была удивлена, узнав, на что готовы пойти дети Люка Уоррена. Меня поразила жизнь самого Люка Уоррена, насколько она была насыщенной. Меня потряс дух авантюризма, которым наполнены главы его книги. Да и его коллеги в фильмах не переставали упоминать о том, какой это восторг и постоянный приток адреналина – работать рядом с мистером Уорреном.

Все это характеризует его как человека, которому, в лучшем случае, претила бы сама мысль о том, что он может быть прикован к постели.