Это лишь игра - 2 (СИ) - Шолохова Елена. Страница 40

— Только мы теперь другие.

На это Герман отвечает смешком. Потом говорит:

— Лен, да никакая ты не другая. Ты вообще не изменилась. Как и раньше, тонешь, как в болоте, в этом своем сострадании, жалости, чувстве долга и вины…

— Однажды ты мне уже такое говорил, — тут же вспоминаю я один из самых плохих моментов прошлого. — Про долг, про жалость, про то, что ты этого терпеть не можешь, а ломать себя или меня не станешь. И поэтому, сказал ты тогда, нам надо расстаться. Чего же ты сейчас от меня хочешь? Я ведь все такая же, как ты говоришь.

Во мне едкой горечью растекается обида. Под болотом он наверняка подразумевал Антона.

— Да, ты все такая же. Слишком ответственная, слишком жалостливая, слишком правильная… — с легкостью соглашается Герман, будто не замечая моего обиженного тона. — И себя ты совсем не любишь.

— Ну так что ты хочешь, раз я вот такая? Или ты изменился?

— Нет, что ты. Я еще больше очерствел, — смеется он.

— Тогда что?

— Ничего, — пожимает плечами Герман, потом переводит на меня взгляд, полный нестерпимой нежности. — Я просто буду любить тебя за нас обоих.

Я сглатываю. Во рту моментально пересыхает. Шах и мат, Лена.

Может, я дурочка, легковерная и наивная. Может, я потом буду горько плакать. Но сейчас он обезоруживает меня полностью. Сражает наповал. Я останавливаюсь, смотрю на него во все глаза, губы дрожат, дыхание дрожит, ничего сказать не могу.

— Я… я… — шепчу, не в силах облечь в нормальные слова все то, что рвет сейчас душу. Герман выпускает мою руку, но лишь затем, чтобы обнять меня.

— А ты люби меня, — мягко говорит он, притягивая к себе ближе. Наклоняется и, касаясь губами моих губ, шепчет: — Хоть немножко.

34. Лена

Герман едва задевает мои губы. Это даже не поцелуй, а прикосновение. Легкое, дразнящее. Но у меня уже всю шею осыпало мурашками. Непроизвольно я тянусь к нему, душой, телом, в одну секунду забыв обо всем. Проваливаюсь в свои чувства, как в бездонный омут. Или нет, скорее, в водоворот.

Да, именно водоворот, мощный и головокружительный.

Боже, я и забыла, как это — когда чувствуешь так остро, что дыхание перехватывает. Так сильно, что, кажется, сердце не выдержит. Оно и так, одурев, рвется из груди.

Наконец Герман полностью накрывает мои губы своими. Но целует все еще мягко, не спеша, словно пробует. Смакует. Растягивает момент. А меня это сводит с ума. Распаляет. Я не могу терпеть. Я словно изнемогаю от жажды и ловлю лишь капли, когда хочется припасть к воде и пить жадно, сильно, много… И сама тянусь ему навстречу, сама целую, хотя, наверное, скорее, тычусь в его губы, неумело, неловко, нетерпеливо.

Однако… может, и неумело, но я тотчас улавливаю его рваный вздох, его сбивчивый хриплый шепот: «Лена, Леночка…». И он будто сам срывается с тормозов: впивается с жаром, захватывает нижнюю губу и тут же — верхнюю. Целует иступлено, почти до боли. Мы сталкиваемся языками, задыхаемся и не можем оторваться. Герман с силой прижимает меня к себе. Руки его хаотично и нетерпеливо скользят по моему телу. Я же крепко цепляюсь за его плечи, иначе не устою на вмиг ослабевших ногах. И кажется, что я лечу в этот водоворот с ним вместе…

С прогулки мы возвращаемся как пьяные. Меня даже покачивает. Ноги все еще как ватные, и перед глазами плывет. А в груди сладко ноет. И губы… они горят огнем.

Не знаю, сколько бы мы еще простояли там, на берегу, если бы Герману не позвонили.

Причем сначала он вообще не реагировал на звонок. Но тот, кто звонил, оказался упорным. В конце концов Герман вынул телефон из кармана, посмотрел на экран, но взгляд у него был такой, будто он с трудом что-либо понимает. Да и видит с трудом.

Он даже, на секунду зажмурившись, встряхнул головой, словно хотел согнать морок и очнуться.

— Да? — ответил, тяжело, прерывисто дыша. — Что? Кто это? Какая доста… А-а-а, всё… Подождите… Сейчас будем…

Перевел на меня все еще слегка расфокусированный взгляд и улыбнулся.

— Доставка. Так не вовремя… Уже час прошел, что ли?

Я, блаженно улыбаясь, пожала плечами. Герман тоже нашел у кого спрашивать о времени. В этот момент я даже на вопрос, какой сейчас год, не сразу бы ответила.

Мы возвращаемся к дому. У ворот и правда стоит чужая машина, белый универсал с аэрографией на боку. Помнится, Антон тоже мечтал сделать на своем автомобиле нечто подобное.

Пока я с интересом рассматриваю рисунок — голову волка с хищным оскалом, из машины выскакивает парень в бейсболке и спортивном костюме. Открывает заднюю дверь, достает оттуда два пакета из крафтовой бумаги и подходит к нам.

Ожидая, пока Герман переведет ему оплату через мобильный банк, парень с любопытством рассматривает дом. Даже шею вытягивает, пытаясь увидеть что-то за спиной у Германа.

— Ниче такой домик, — говорит он. — Свой или сняли?

Герман его вопрос пропускает мимо ушей. Молча забирает у него пакеты и идет к дому. Парень только растерянно хлопает глазами.

Мне становится неудобно за такую надменность Германа. Может быть, потому что я сама недавно была горничной и сталкивалась с похожим отношением от некоторых гостей, когда тебе вроде и не грубили открыто, порой вообще ничего не говорили, но держались так, будто ты — низший сорт. И в Германе что-то такое есть, всегда было.

— Спасибо большое, — с вежливой улыбкой благодарю я курьера, пытаясь загладить неловкость.

— Ага, приятного аппетита, — отвечает парень и задерживает на мне взгляд.

— Лена, — окликает меня Герман, стоя в воротах.

— Всего доброго, — прощаюсь я и иду к нему.

Герман заходит во двор, я — следом, а в последний момент зачем-то оглядываюсь на парня. Он уже сел в машину, но не уезжает и мотор не заводит. И почему-то пристально смотрит на меня. Мне даже как-то не по себе становится.

Но это сиюминутное неприятное ощущение быстро уходит, как только мы с Германом остаемся вдвоем. В одной руке он несет пакеты, второй обнимает меня за плечи.

— Все-таки, Герман Горр, ты чудовищно высокомерен, — не могу удержаться от шпильки я, но говорю это шутливо, чтобы не ссориться.

Он вопросительно приподнимает бровь.

— Ну ты так холоден был с этим беднягой-курьером. Понимаешь, когда я работала в Маяке…

— Тшш, не заводись, — перебивает он, наклоняется и целует меня в макушку. — Я очень даже уважаю пролетариат. Но бесцеремонность терпеть не могу.

Я замолкаю — что тут скажешь?

На кухне Герман выгружает контейнеры из пакетов, я перекладываю еще горячую еду в тарелки. Отбивные на гриле, хрустящие баклажаны, печеный картофель, салат один, второй…

— Боже, ты столько всего заказал! На целую роту… — ворчу я, а у самой слюнки текут. Еще бы — такой запах!

— Детей надо кормить как следует, — заявляет он.

— Ты меня старше всего на полгода, — напоминаю я.

На мою ремарку он отвечает лишь снисходительным взглядом. Мол, не в годах дело.

Я хочу возразить, уже и рот открываю, но почти сразу отказываюсь от этой затеи. Да, пожалуйста, пусть себя считает взрослее, умнее и так далее. Жалко, что ли?

К тому же я и в самом деле голодна. Так что накладываю себе всего понемногу. Герман же почти не прикасается к еде. Подперев щеку рукой, сидит напротив меня и с благодушной улыбкой за мной наблюдает.

Немного утолив голод, я завожу беседу. Спрашиваю его о чем угодно, но только не о том, что меня действительно беспокоит. Хотя осторожно, издалека, я все-таки подбираюсь к волнующей теме.

Герман отвечает на мои вопросы, но с затаенной смешинкой в глазах, словно догадывается, что меня гложет.

— … поздно ложусь, рано встаю, не высыпаюсь совсем… то работа, то практика… — жалуюсь я и заодно закидываю удочку: — А ты как спишь? Высыпаешься?

Но он лишь пожимает плечами.

— По-разному.

Что значит — по-разному? Иногда не высыпается? Почему? Потому что Вика не дает? А внутри уже тихонько свербит не то ревность, не то страх, не то обида.