Икар из Пичугино тож - Хилимов Юрий Викторович. Страница 55

Трудно сказать, кто из супругов являлся законодателем подобного поведения. Скорее всего, каждый из них в определенной мере внес свою лепту, хотя все же глебовского здесь было явно больше.

Будучи детдомовским, Вадим не знал, как нужно правильно демонстрировать свои чувства. Что поделать, перед его глазами не было должного примера. Вынужденный пробираться на ощупь в этих потемках, он действовал интуитивно и сильно комплексовал, если вдруг понимал, что делает что-то не так. С его внешними данными и способностями ему бы в детстве отдельное внимание да персональную заботу — и тогда, возможно, он стал бы более уверенным и деликатным в этом деле. Та же среда, где он формировался, была ему противопоказана, впрочем, как и любому другому. Она вредна для всех одинаково, единственное отличие лишь в качестве и формах эмоциональных травм.

Когда Вадим стал Глебовым, вместе с фамилией он принял все правила семьи. Мужчина очень старался понравиться родителям Марины, всем их родственникам и друзьям. Собственно, принятие фамилии было первым шагом в этом направлении. Даже не оглядываясь на его личную историю, освобождающую от обязательств перед теми, кто произвел его на свет, это было решение, которое для мужского самолюбия не могло быть таким уж проходным. Вадим был готов на многое, чтобы его приняли, потому что в детстве он никогда не был своим — ни для сверстников, ни для воспитателей. Мягкому от природы Вадиму детдом привил кучу комплексов. Нельзя сказать, что к нему жестоко относились или подвергали каким-то унижениям. Вообще ничего экстраординарного, всего лишь пара инцидентов за все время пребывания, но ему хватило. Хватило того, что он считался отщепенцем. Почему-то его всегда воспринимали в качестве белой кости, задирать не задирали, но и не считали своим. Все это привело к тому, что в браке больше вела Марина. Особенно поначалу, именно она задавала характер и тон общения. И если жена при детях не хотела проявлять нежность к мужу, то так оно и было.

От природы Марина была очень чувственной, но сдержанность, унаследованная от матери, правила бал. Это все потому, что в их семье женщина всегда — прежде всего мать, а затем уже жена и любовница. Это родилось из страха потери. Удивительно, как этот вид страха может раскрывать материнство. Оказывается, растопив его, можно получить неиссякаемый источник нежности и заботы, а еще необыкновенную силу, которую ничто не в состоянии опрокинуть. Сконцентрированная на детях забота словно кругами по воде расходилась далее, распространяясь на мужа, на родителей, на весь дом. В ней, разумеется, было много от контроля, от желания держать всех при себе, чтобы было спокойней. Иной раз это переходило в форму гиперопеки, особенно в случае Елены Федоровны. Но в Марине и не было той самой ее крайности.

Марина выбрала творческую профессию и мужа из того же цеха, а значит, вместе с этим она проголосовала за ненормированный рабочий день, творческий хаос и непредсказуемость, то есть за то, что не поддается рациональному контролю в принципе. У нее была суперзаботливая мать, и потому она могла себе позволить побыть немного просто женщиной. Между прочим, если как следует поковыряться в этом, можно было увидеть не столько желание матери сбагрить детей, сколько стремление порадовать бабушку внуками. Марина понимала, что для Елены Федоровны, да и для Сергея Ивановича без внуков все резко потеряет смысл. В конечном итоге, находясь все лето на «Зеленой листве», дети ничего не получают, кроме любви и свежего воздуха. К тому же ведь никто не бросает их. Каждые выходные, а то и чаще родители воссоединяются со своими чадами, соскучиться не успеешь.

Между Еленой Федоровной и Мариной всегда существовала странная тесная связь, которая то делала их очень похожими, то иногда превращала в противоположности. Обе они были, что называется, с норовом. Видимо, чувственная сдержанность матери и дочери являлась частью так до конца и не укрощенной строптивости, что бунтовала против малейшего намека на домострой. В их сдержанности проявлялась независимость, нежелание мириться с условным патриархальным укладом, который, кстати, никогда им не угрожал по-настоящему. Скорее их поведение было превентивной мерой. В телесной близости женщина принадлежит мужчине, но Елена Федоровна и Марина не хотели лишний раз затрагивать тему обладания, пусть даже и в безобидных мелочах, оставив это за дверью абсолютной приватности.

Дети никогда не слышали, чтобы родители всерьез говорили друг другу: «Я тебя люблю». В торжественных случаях «я» заменялось на обезличенное «мы» — «мы тебя любим». А когда еще шестилетний Алеша после какого-то фильма спросил у родителей, есть ли между ними любовь, Марина ответила: «Конечно, дорогой, что за вопрос такой? Если постоянно говорить слово „любовь“, то оно очень быстро потеряет значение. Знаешь, на Руси вообще вместо „люблю“ говорили „жалею“. Любить можно вкусный обед и удобную кровать, а вот жалеть — только живое существо». — «Как это?» — продолжал допытываться Алеша. «А как наша бабушка. Она именно всех нас жалеет; всегда готова помочь, поддержать, терпеть даже, когда кто-то невыносим, и прощать обидчика. Иногда лучше не болтать, а доказывать делом свое отношение. Ты же видишь сам, что мы почти не ругаемся, заботимся — я о папе, а папа обо мне».

В «почти не ругаемся» очень уместное «почти» спасало Марину, без него она была бы тут же уличена во лжи, и, как это принято говорить, «мгновенная карма» в виде пытливого Алешиного вопроса сразу настигла бы обманщицу.

Иногда между супругами так и летели искры. Когда Вадим проявлял мягкотелость и нерасторопность, Марина корила его и, случалось, повышала голос в присутствии детей. «Я не хочу все решать, — могла она бросить в сердцах. — Я хочу быть замужем. Что ж ты за мужик такой!» По правде говоря, в этом было немного лукавства, так как ее саму ни за что не устроил бы образ непроявленной, тихой мужниной жены. Ее натура не смогла бы довольствоваться безынициативной ролью. Она хотела и могла сама решать многие вопросы. В большинстве случаев Вадим не пылил в ответ, отмалчивался или говорил «ну ладно тебе», но чем старше он делался, тем чаще раздражался в ответ на эти вспышки, а то и вовсе сам их провоцировал. И тогда его взгляд делался очень колючим, тут же происходило кратковременное «разроднение», как оборотень, он превращался в до того незнакомого и чужого человека, что Марине становилось не по себе. Была пара случаев, когда после конфликта с чужими людьми он брался за молоток и был полон решимости жестоко расквитаться со своими обидчиками. В такие минуты Марина даже думала: кто знает, какие у него гены, что там? И действительно, про родителей Вадима, подброшенного в детдом, практически ничего не было известно. Такой вот подранок, все свое детство и отрочество мечтавший о собственном доме.

Однако обретение Вадимом семьи не означало страховку от лихорадок чувственных соблазнов. Одно время Вадим задумывался над тем, какой была бы его семья, выбери он в жены другую. Это происходило не от недовольства Мариной, а от осознания того, что, выбрав одну, он упустил множество других семейных историй. Марина однажды вдруг обратила внимание, что ее муж в компании друзей все больше общается с другими дамами, танцует с кем угодно, но только не со своей женой, с которой пренебрежителен, даже груб, а к концу вечера так напивается до поросячьего визга, что потом его рвет фонтаном. Одно время в состоянии алкогольного опьянения в нем просыпался деспот и он начинал искать любой повод, чтобы сорваться: мог разбить тарелку, обозвать, хлопнуть дверью и уйти из дома. Марина плакала, у них уже был Гера — что с ними будет? Она ничего не рассказывала родителям, не желая признавать себя жертвой, не справившейся с трудностями, поэтому плакала от обиды и бессилия в одиночестве. Это повторялось до тех пор, пока однажды Марина не нашла в себе силы сказать мужу: «Отдавай ключи и уходи отсюда!» Услышанное подействовало на бузотера отрезвляюще, превзойдя все возможные ожидания. Тогда Вадим наконец понял, что, сокрушаясь о недоступности для него других женщин, он серьезно рискует потерять то, что у него уже есть. Все наладилось.