Ночная трава - Модиано Патрик. Страница 13

В ту ночь я пошел домой пешком. Путь до моей квартиры на улице Од был неблизкий, так что я легко мог блуждать в собственных мыслях. Если Данни приходила ко мне туда, то, как правило, около часу. Иногда она говорила: «Я заходила повидаться с братом» или: «Я была у своего ранелагского друга», не вдаваясь в подробности. Из того немногого, что я, казалось, уловил, выходило, что брат — она иногда называла его Пьер — в Париже не живет, но часто сюда наведывается. А «ранелагский друг» звался так потому, что жил где-то недалеко от сада Ранелаг. Если встретиться с братом она никогда не предлагала, то про «ранелагского друга» часто говорила, что как-нибудь познакомит нас. Дни все шли, но обещанья она не выполняла.

Может, Агхамури и не солгал мне, и, пока я шагаю по улице Од, он уже давно вернулся в свою комнату в студенческом городке. А Данни? Слова Агхамури до сих пор отдавались у меня в голове слабнущим эхом: «Она совершила нечто серьезное… У нее могут возникнуть серьезные проблемы…» И я боялся этой ночью прождать ее попусту. На самом деле, я часто ждал ее прихода ночами, но ни разу не был уверен, что она придет. А бывало, она приходила нежданно, под утро, часа в четыре. Я спал чутким сном и вдруг просыпался, разбуженный поворотом ключа в замочной скважине. Вечера, когда я не покидал своего квартала, ожидая ее, тянулись долго, но мне это казалось в порядке вещей. Я жалел тех, у кого каждый день расписан, так что некоторые встречи приходится планировать вперед за пару месяцев. У них все рассчитано и учтено, они никого не станут ждать. Им никогда не узнать, как время дрожит, ширится и потом вновь замирает, даруя ощущение праздности и вечности, которое иные ищут в наркотике, а я — нахожу в простом ожидании. В сущности, я был почти уверен, что ты придешь, рано или поздно. Где-то в восемь вечера я слышал, как соседка запирала дверь и как ее шаги затихали на лестнице. Она жила на этаж выше. У нее на двери была небольшая картонная табличка, где красными чернилами было выведено ее имя: Ким. Ей было примерно столько же, сколько нам. Она играла в какой-то пьесе и однажды призналась мне, что очень боится опоздать и прийти, когда уже поднимут занавес. Она подарила нам билеты, и мы с Данни сходили в один из тех театров на бульварах — теперь его уже нет. Каждый день — кроме понедельника — ее ждало такси: ровно в восемь, а по воскресеньям в два часа дня, перед домом номер 28 по улице Од. Я видел в окно, как она выходила, в куртке на меху, и, сев в автомобиль, хлопала дверцей. Шел январь, стоял жуткий мороз, потом еще всю улицу покрыло снегом, и несколько дней мы прожили вдали от Парижа, в альпийской деревушке. Я уже не помню ни названия спектакля, ни сюжета. Она появилась на сцене после антракта. В черный блокнот я записал одну из реплик ее героини и точное время — двадцать один час сорок пять минут, — когда она ее произнесла. Если бы меня тогда спросили, зачем, я думаю, что не смог бы внятно ответить. Но сегодня я понимаю: я делал засечки, мне нужны были ориентиры, названия станций метро, номера домов, родословные собак, будто я боялся, что все люди и вещи могут в любой миг пропасть из вида или исчезнуть и надо сохранить хотя бы свидетельство того, что они существовали.

Каждый вечер я знал, что где-то в двадцать один час сорок пять минут она скажет со сцены в зрительный зал:

«Как мало мы значили в жизни этого человека…»

И когда я пишу эту фразу теперь, полвека спустя — а то и век, я разучился считать годы, — чувство пустоты оставляет меня на какой-то миг. Такси ровно в восемь вечера, страх не успеть к занавесу, куртка на меху, потому что зима и снег, привычные, повседневные жесты, теперь забытые насовсем, пьеса, которую больше никто никогда не увидит, давно стихшие овации и смех, и сам театр, разрушенный уже давно… «Как мало мы значили в жизни этого человека…» В понедельник, когда она отдыхала, в ее окне вечерами тоже горел свет, и это меня успокаивало. В прочие дни я оставался один во всем доме. Порой у меня было чувство, что я теряю память и уже не понимаю, что здесь делаю. Пока не приходила Данни.

С ней мы гуляли по улицам, где прошло мое детство, по тем районам, которые сам я тогда обходил стороной из-за тягостных воспоминаний, — теперь же они не вызывают во мне никаких чувств, до того все в них переменилось. Мы прошли отель «Руаяль Сен-Жермен» и оказались у дверей гостиницы «Таранн». Я увидел, как из гостиницы вышел тот самый писатель, которым я тогда восхищался и у которого одно из стихотворений называлось «Данни». Кто-то за нашими спинами крикнул: Жак!.. — и он обернулся. Он удивленно посмотрел на меня, решив, что это я окликнул его по имени. Мне хотелось воспользоваться случаем, пойти ему навстречу и пожать руку. Я бы спросил его тогда, почему он назвал стихотворение «Данни», — может, он тоже знал девушку с таким именем. Но я не осмелился. Наконец другой мужчина подошел к нему, еще раз назвав его Жак… — и тогда он понял ошибку. Мне даже показалось, что он улыбнулся мне. Вдвоем они пошли перед нами вдоль бульвара, в сторону Сены.

— Ты должен пойти поздороваться с ним, — сказала мне Данни. Она даже предложила заговорить первой, вместо меня, но я ее удержал. Да и было уже поздно — они свернули налево, на бульвар Распай. Мы сделали крюк и снова вышли к гостинице «Таранн».

— Почему ты не напишешь ему письмо, не назначишь встречу? — спросила меня Данни.

Нет уж. В следующий раз я поборю свою скромность, подойду и пожму ему руку. Но — увы — я больше ни разу не видел его, а много лет спустя к тому же узнал от одного из его друзей, что, когда кто-то жал ему руку, он смотрел со скучающим видом и говорил: «Снова пять пальцев?». Да, порой жизнь монотонна и банальна, как сейчас, когда я пишу эти строки, стараясь найти бреши во времени, чтоб сбежать через них. Мы сидели вдвоем на скамейке, на аллее бульвара, между воротами гостиницы «Таранн» и стоянкой такси. Через год я узнаю, что на этом самом месте, прямо на тротуаре перед нами было совершено преступление. Марокканского политического деятеля посадили в машину — будто бы полицейскую — и увезли, сначала это проходило как похищение, затем как преступление. И имя Жоржа, так часто бывавшего в холле отеля «Юник», мелькало на страницах газет в качестве имени одного из действующих лиц, так что я ждал появления там же Поля Шастанье, Дювельца, Жерара Марсиано и Агхамури — я бы очень хотел узнать его мнение по поводу всего этого. Но мне было страшно, и я вспоминал, что он сказал мне тогда, в кафе у театра «Лютеция»: «Мы вроде зачумленных… Общаясь с нами, вы рискуете подхватить чуму…» Как-то раз, днем, я забрел далеко на запад, к самому Отёй, и зашел в телефонную будку. Расстояние придало мне смелости. Казалось, что отель «Юник» где-то в другом городе. Я набрал номер марокканского корпуса, который Агхамури дал мне еще при первой нашей встрече, вместе с Данни, — я записал его в блокнот: POR 58–17. Едва ли он все еще живет в той комнате. Я слышал, как глухо звучит мой собственный голос:

— Могу я поговорить с Гхали Агхамури?

На том конце молчали. Я чуть было не бросил трубку. У меня вдруг закружилась голова, как бывает с тем, кто хочет спрятаться, но вместо этого вдруг бежит навстречу опасности.

— А кто его спрашивает?

Вопрос был задан сухим тоном полицейского инспектора.

— Друг.

— Я спросил ваше имя, мсье.

Я чуть не поддался нахлынувшей слабости: сказать ему мое имя, фамилию, адрес… Я вовремя удержался.

— Тристан Корбьер.

Молчание. Должно быть, он записал.

— И зачем вам нужно говорить с Гхали Агхамури?

— Потому что я хочу поговорить с ним.

Я тоже взял твердый тон. Гораздо тверже его.

— Гхали Агхамури больше не живет в марокканском корпусе. Вы слышите меня, мсье? Вы слышите?

Теперь уже я молчал в трубку. И я почувствовал, как мой собеседник на том конце забеспокоился и даже встревожился из-за моего молчания. Я повесил трубку. Впоследствии я часто проходил мимо отеля «Руаяль Сен-Жермен» и гостиницы «Таранн», но ни того ни другого уже не было, будто кто-то нарочно старался убрать обстановку, в которой совершалось преступление, чтобы о нем забыли. Когда я шел там на прошлой неделе, то не было даже скамейки напротив стоянки такси, где мы с Данни сидели в тот вечер.