Ночная трава - Модиано Патрик. Страница 17

С тех пор как я стал писать эти строки, мне кажется, что нашелся способ бороться с забвением. Нужно пойти в тот район Парижа, где не был уже тридцать, сорок лет, и провести там весь день, с обеда до вечера, но быть при этом настороже. Может, те, о ком мы думаем, вдруг покажутся на перекрестке, на дорожке парка или в дверях одного из домов, обступивших с трех сторон конец безлюдной улицы, образуя «сквер» или, что называется, «общий дворик». Они живут теперь потаенной жизнью, которая только и мыслима здесь, в тиши, вдали от центра. Хотя Данни я как раз-таки замечал в толпе, как мне пару раз казалось. Вечером, на Лионском вокзале, в толкотне уезжающих в отпуск, когда я сам должен был садиться на поезд. После полудня в субботу, на перекрестке, где шоссе д’Антен пересекает бульвар, а народ толпится у дверей магазинов. Но всякий раз я ошибался.

Однажды утром, двадцать лет назад, я выходил из здания мирового суда Тринадцатого округа, куда меня вызывали, — была зима, где-то одиннадцать часов, и я стоял на тротуаре у площади Италии. Я не появлялся здесь с весны 1964-го, когда часто бывал в этом районе. Вдруг я понял, что у меня совсем нет денег, чтоб добраться до дома, ни на такси, ни даже на метро. Я нашел банкомат в переулке за мэрией, но, когда набрал код, вместо купюр он выдал мне сообщение. Надпись гласила: «Извините, у вас недостаточно прав». Я заново набрал код, и снова получил сообщение с тем же текстом: «Извините, у вас недостаточно прав». Я обогнул мэрию и снова оказался на площади Италии.

Судьба желала, чтоб я задержался здесь, и с ней не следовало спорить. Быть может, я так и не смогу никогда покинуть этот район, потому что у меня недостаточно прав. От солнца и чистого январского неба было легко. Небоскребов в 1964-м еще не было, и они растворялись в прозрачном воздухе, чтобы уступить место кафе «Лунный свет» и низким домам бульвара де ля Гар. И я бы скользнул в параллельное время, где никто уже не достанет меня.

Площадь Италии в сиреневом цвете павловний… Я повторял это вслух, и, признаться, на глазах у меня проступали слезы — или это от холода? Словом, я вернулся к исходной точке, и если бы в 1964-м существовали банкоматы, то мне они выдавали бы то же сообщение: недостаточно прав. В то время у меня не было никаких прав, никаких оснований. Ни семьи, ни определенного класса. Я терялся в парижском воздухе.

Я пошел к тому, что теперь заменяло кафе «Лунный свет». Мы подолгу засиживались за столиками в глубине, рядом со сценой для музыкантов, ничего не заказывая. Я обошел площадь кругом. Нужно снять комнату в какой-нибудь небольшой гостинице, может, в «Койпель», если она еще существует, или в той, другой — я забыл ее название, — которая рядом со школой искусств Гобелен. Тем временем я дошел до угла с авеню Сёр-Розали и повернул назад к мэрии, спрашивая себя, сколько еще раз я буду возвращаться на площадь, будто меня тянет туда магнитом. Я остановился перед террасой какого-то кафе. За столиком сидел пожилой мужчина и смотрел на меня через стекло. Я тоже не сводил с него взгляда. Лицо его кого-то мне напоминало. Довольно правильные черты. Седые — или белые — волосы пострижены ёжиком, но не коротко. Он махнул мне, приглашая войти и присоединиться.

Когда я вошел, он встал мне навстречу и подал руку.

— Ланглэ. Вы признали меня?

Я на секунду задумался. Но, должно быть, его военная выправка и это «вы признали меня» помогли мне вспомнить. К тому же мы никогда не забываем лица тех, кто встретился нам в трудный период жизни.

— Набережная Жевр…

Он, казалось, был удивлен, что я сказал именно это:

— Вижу, у вас шикарная память…

Он сел и указал мне стул напротив, предлагая сесть.

— Все это время я следил за вами, на расстоянии, — сказал он. — Даже прочел вашу последнюю книгу об этой… Жанне Дюваль…

Я не знал, что сказать на это. Потому повторил:

— Вы за мной следили?

Он улыбнулся, и я вспомнил, что он проявил ко мне тогда определенное участие.

— Да… следил за вами… Как-никак это была моя работа…

Он посмотрел на меня, сдвинув брови, как в прошлом веке, на набережной Жевр. Если не считать седины и прически, он не сильно изменился. На террасе было довольно прохладно, и он сидел, не снимая габардиновое пальто, которое вполне могло сохраниться с тех самых лет, когда он допрашивал меня.

— Полагаю, вы живете в другом районе… иначе я бы вас как-нибудь встретил…

— Да, в другом, — сказал я, — и сюда я не возвращался уже целую вечность… со времен набережной Жевр…

— Выпьете что-нибудь?

Официант стоял у нашего столика. Я чуть было не заказал куантро в память о Данни, но в кармане у меня было пусто, а угощаться за чужой счет было неловко.

— Да нет… Я так посижу, — промямлил я.

— Ну что вы!.. Возьмите что-нибудь.

— Тогда эспрессо.

— Мне то же самое, — сказал Ланглэ.

Повисла пауза. И был мой черед нарушить ее:

— А вы живете здесь?

— Да. Всю жизнь.

— По молодости я тоже хорошо знал этот район… Вы помните «Лунный свет»?

— Конечно. А что вы делали в «Лунном свете»?

Он сказал это тем же тоном, каким прежде допрашивал меня. И улыбнулся.

— Отвечать вы не обязаны. Мы теперь не у меня в кабинете…

Сквозь стекла террасы я видел ту часть площади Италии, которая осталась прежней под ярким солнцем и синим небом. Мне казалось, будто он только вчера допрашивал меня. Я улыбнулся в ответ:

— И когда вы хотите продолжить допрос?

Уверен, и он чувствовал то же самое. Время исчезло. Между набережной Жевр и площадью Италии прошло не больше дня.

— Забавно, — сказал он, — я много раз думал снова встретиться с вами… Даже звонил однажды в ваше издательство, но они отказались дать мне ваш адрес.

Он наклонился ко мне и сказал с прищуром:

— Заметьте… я мог бы и сам узнать ваш адрес… Такова была моя работа…

Он снова говорил сухо, голосом с набережной Жевр. Я уже не понимал, шутит он или нет.

— Только я не хотел надоедать вам… и причинять неудобства своей выходкой.

Он тряхнул головой, будто не мог решить, стоит мне говорить или нет. Я ждал, скрестив руки. Мне вдруг показалось, что роли сменились, что теперь я сижу за его рабочим столом и вот-вот начну допрос.

— Ну вот… и когда я уходил на пенсию, я забрал пару старых дел, на память… в том числе и дело о тех, из-за кого вас вызывали на допрос ко мне в отделение, на набережную Жевр…

Он был смущен, даже робок, будто только что признался мне в чем-то недостойном, что должно было меня возмутить.

— Если вам интересно…

Я подумал, что все это во сне. Мужчина вошел на террасу и, усевшись за столик, стал набирать номер на мобильном телефоне. Этот предмет в его руке убедил меня, что я не сплю и что мы оба с Ланглэ находимся в настоящем, реальном мире.

— Разумеется, мне интересно, — сказал я.

— Вот почему я хотел узнать ваш адрес… Я думал послать вам его почтой…

— Странные мы люди, — сказал я ему. — Я часто об этом думал тогда…

Меня тянуло объяснить ему, почему это дело почти полувековой давности так меня занимало. Некоторое время вам довелось жить — день за днем, ни о чем не спрашивая — среди странных людей и в таких же странных обстоятельствах. И лишь много позже наконец возникает возможность понять, что же ты прожил и кто были на самом деле все эти люди — но только если тебе дадут ключ, чтоб распутать этот сложный шифр. Большинству людей это незнакомо: их воспоминания просты, прямы и самодостаточны, чтоб истолковать их, не нужны десятки лет.

— Я понимаю, — сказал он, будто прочтя мои мысли. — Эта папка будет для вас как бомба замедленного действия…

Он взглянул на чек. Мне было, правда, неловко, что я не мог угостить его сам. Но я не решался признаться, что этим утром у меня было недостаточно прав.

Выйдя на улицу, на площадь Италии, мы оба стояли молча, Ланглэ и я. Он явно не хотел, чтоб мы разошлись так сразу.

— Я могу отдать вам его прямо в руки… Незачем связываться с почтой… я живу в двух шагах…