Ночная трава - Модиано Патрик. Страница 8

Она повела меня в ту комнату, налево, перед самой прихожей. Лампу зажигать не стала, но оставила дверь открытой настежь. Света из прихожей было достаточно, чтобы все разглядеть. Здесь тоже стояла кровать, но гораздо меньше, чем в дальней комнате, и без матраса, голая сетка. Шторы были опущены — те же черные шторы, что и в гостинице около Валь-де-Грас, куда мы случайно забрели. Слева у стены, прямо напротив кровати, на треногом столике стоял граммофон в кожаном чехле и лежала пара пластинок на 33 оборота. Рукавом она стерла с конверта слой пыли. Потом сказала: «Подожди, я сейчас». Я уселся на край кровати. Скоро она вернулась с большой хозяйственной сумкой, куда положила проигрыватель и пластинки. Потом села на кровать рядом со мной и задумалась, будто вспоминая, не забыла ли чего. «Жалко, — сказала она вдруг громче, — что мы не можем остаться в этой комнате». — И улыбнулась немного натянуто. В пустой квартире голос ее отдавался странно. Мы закрыли за собой дверь в комнату. Я нес сумку с граммофоном и пластинками. Когда, погасив свет в прихожей, мы отперли входную дверь, Данни сказала: «Консьержка, наверное, уже вернулась. Надо пройти мимо как можно быстрее». Спускаясь по темной лестнице, я все боялся задеть сумкой за ступени и споткнуться. Я шел впереди и первым проходил пролет. Вдруг зажегся подъездный свет, и мы замерли на площадке второго этажа. Хлопнула дверь. Данни прошептала мне на ухо, что это у консьержки. Мы стали спускаться дальше, уже при ярком свете, так резко отличавшемся от полумрака квартиры. Через стекло в двери привратницкой было видно, что там горит лампа. Теперь надо нажать кнопку, которая открывает подъездную дверь. А что, если дверь не откроется? Сумка у меня в руках была слишком большой и тяжелой, чтобы ее можно было спрятать, а с ней я походил на грабителя. Дверь не открывается, консьержка звонит в полицию, и вот нас с Данни загоняют в фургон. Да, никуда не деться от этого чувства собственной виновности, раз не приучили нас с детства наши честнейшие и достойнейшие родители в любой ситуации знать, что ты в своем праве, и держаться с превосходством. Оказавшись на улице, я не мог сдерживать шаг, и Данни шла рядом также быстро. Может, она боялась пересечься с хозяином.

Когда мы подошли к улице Конвента, я был уверен, что сейчас мы спустимся в метро, но Данни повела меня в то самое кафе, где мы обычно сидели после похода на почту. В такое время в кафе не было ни души. Мы сели за самый дальний столик. Официант принес ей куантро, и я подумал, что являться сюда сразу после нашего тайного визита в ту квартиру, было, наверное, не слишком разумно. Я спрятал сумку под столиком. Данни достала из карманов пальто книгу и прочие бумаги. Позже она говорила мне, что очень обрадовалась, когда нашла эту книгу в квартире, потому что она с ней уже много лет — подарили еще в детстве; она много раз теряла ее, но всегда потом отыскивала, как бывает с вещами, которые верны нам и не хотят нас покидать. Это был роман Энтони Хоупа «Месть Руперта», старое издание в потрепанной красной обложке. Среди бумаг на столе, которые она теперь просматривала, попадались письма, визитные карточки, старый паспорт… Было уже девять вечера, но официант, как и хозяин кафе, говоривший по телефону за стойкой, казалось, забыл о том, что мы сидим здесь. «Мы не погасили свет в гостиной, — вдруг сказала Данни. Но в ее голосе вместо тревоги звучала скорее грусть — возможно оттого, что она не может теперь спокойно вернуться домой даже для того, чтобы просто выключить свет. — Знала же, что что-то забыла… Надо было проверить шкаф в моей комнате — одежду забрать…» Я сказал ей, что, если, конечно, она доверит мне ключ, я могу вернуться и выключить свет, а заодно забрать ее вещи, какие она скажет. Но даже ключ мне, пожалуй, и не понадобится, ведь хозяин квартиры наверняка уже вернулся, так что я просто позвоню в дверь и объясню ему, что пришел от твоего имени. Я говорил так, будто это само собой разумеется, надеясь, что вызову ее на объяснения. Я уже понял, что ей нельзя задавать прямых вопросов. «Нет, так не выйдет, — сказала она спокойно. — Нужно, чтоб они думали, будто я умерла». — «Умерла?» — «Да… Ну, словом, исчезла…». — Она улыбнулась, чтоб как-то смягчить серьезный тон последних фраз. Я заметил, что, как бы то ни было, «они» явно заметят включенный свет и пропажу документов, книги, граммофона с пластинками… Она пожала плечами. «Они решат, что это мой призрак». — Она громко и коротко рассмеялась. Казалось, к ней наконец вернулась легкость после вспышки беспокойства, колебаний и грусти, так ей не свойственных. «Там живет старушка, у которой я снимала комнату, — сказала она. — Она бы не поняла, скажи я ей, что со дня на день съеду. А я не люблю рассусоливать. И долгих прощаний не люблю». — Я не мог понять, правда это или Данни просто решила успокоить меня и избежать расспросов. Почему же тогда, если речь шла о «старушке», она сперва сказала «они»? Да какая разница. Там, в кафе, я ни о чем не хотел ее спрашивать. Вместо того чтобы устраивать допросы людям, не лучше ли молча принять их, как есть. К тому же у меня было смутное предчувствие, что я еще спрошу ее обо всем, когда придет время. На самом деле, года три или четыре спустя я ехал на машине через кольцо на площади Мирабо, и прямо передо мной вдруг очутилась улица Конвента. Мне показалось, что стоит только оставить машину здесь, посреди пробки, и пойти пешком по той улице — и выйдешь на вольный воздух. Будто окажешься в невесомости. Я бы не спеша пошел по правой стороне улицы. По пути поставил бы свечку в церкви Святого Христофора. И вышел бы в итоге где-то между кафе и спуском в метро. Официант не удивился бы мне и сразу, не дожидаясь, пока я закажу, поставил бы два бокала куантро на стол, друг напротив друга. Я позвонил бы в дверь той квартиры, чтобы забрать ее одежду. Но беда в том, что я не помню номера дома, а в том квартале все дома по проспекту Феликса Фора на одно лицо, что фасады, что подъездные двери, так что мне никак не узнать нужную. Тогда же, вечером, мне показалось, что я слышу ее голос с легкой хрипотцой: «Старушка, у которой я снимала комнату», — голос звучал так близко… Старушка… Я открыл телефонный справочник по адресам, надеясь высчитать нужный номер. Я помню, как мы прошли мимо отеля и магазина с огромной витриной, где — я еще удивился — были выставлены целые ряды поблескивавших в полутьме телефонных аппаратов. Как-то раз, когда ей также надо было забрать почту, мы договорились встретиться в кафе, и я немного прошелся по проспекту Феликса Фора, в сторону того дома, куда мы с ней забрались, как воры, в прошлый раз. На тротуаре родители ждали после школы своих дочек. Справочник в точности подтвердил мои воспоминания. «Телефоны Бургундер.» «Отель „Авиация“»: это все раньше дома, я уверен. Ну а школа для девочек, номер 56? До или после? Во всяком случае, перекресток с улицей Дюрантон точно был уже после дома. Мне хотелось проверить все на месте. Но что толку? Все равно фасады слишком похожи. «Старушка, у которой я снимала комнату». Согласно справочнику, в доме 62 действительна жила некая мадам Боле.

Она протянула мне роман Энтони Хоупа, тот, в красной обложке, чтобы я убрал его в сумку к пластинкам и проигрывателю. Я спросил, прочла ли она его. Да, первый раз — в детстве, от корки до корки, не поняв ни слова. Потом читала отдельные главки, открывая наугад. Было почти девять вечера. Официант сообщил нам, что кафе закрывается. Мы оказались на улице, под дождем. У меня в руках была сумка, а у Данни карман пальто топорщился от бумаг. Спустившись в метро, мы долго ждали поезда, а потом снова ждали на пересадке, на Ля-Мотт-Пике. В этот час вагоны были безлюдны. Она стала рыться в кармане и достала оттуда карточки, которые я принял за визитные. Заметив, что я пристально смотрю на них, она улыбнулась: «Я все тебе покажу… Вот увидишь… ничего интересного…» Она явно была не рада тому, что скоро вернется к себе в комнату, на Монпарнас. В тот самый вечер она и упомянула в первый раз загородный дом, куда мы могли бы поехать, но я не должен говорить об этом остальным. Остальными были Агхамури и те, с кем я часто виделся: Дювельц, Марсиано, Шастанье… Я спросил у нее, знает ли Агхамури о том, что она когда-то жила в той квартире, на Феликса Фора. Нет-нет, он не знает. Они познакомились позже, уже в студенческом городке. И о существовании того загородного дома, о котором она только что мне поведала, он тоже не знал. Загородный дом, километрах в ста от Парижа, как она сказала. Нет, ни Агхамури, ни кто бы то ни было еще никогда не ездили с ней за почтой. «Выходит, я единственный, кто знает твои секреты?» — спросил я ее. Мы шли по бесконечному коридору станции Монпарнас, и кроме нас на лестницах не было никого. Она взяла меня под руку и положила голову мне на плечо. «Надеюсь, ты умеешь хранить секреты». Мы прошли по бульвару до кафе «Ле Дом», потом свернули и сделали крюк, шагая вдоль ограды кладбища. Данни явно тянула время, чтобы не пересечься в холле с Агхамури и остальными. Больше всего она опасалась встретить там Агхамури. Я едва не спросил, зачем ей вообще перед ним отчитываться, но, подумав, решил, что спрашивать бессмысленно. Видимо, тогда я уже понял, что никто не отвечает на расспросы. «Надо подождать, пока они погасят свет в холле, — сказал я как бы небрежно, — это как с домом, куда мы сейчас поднимались… Правда, ночной портье может нас увидеть». По мере того как мы приближались к отелю, ее беспокойство становилось все заметнее. Хоть бы в холле никого не было, думал я. Наконец, ее волнение передалось и мне. Я уже слышал, как Поль Шастанье спрашивает меня стальным голосом: «А что это у вас такое в сумке?» Перед поворотом на улицу, где стоит отель, Данни замешкалась. Было уже одиннадцать вечера. «Подождем еще немного?» — предложила она. Мы сели на скамейку, посреди бульвара Эдгар-Кине. Я поставил сумку рядом с собой. «Это ж надо было умудриться — оставить свет в гостиной!» — сказала она вдруг. Тогда я удивился, что она придает этому такое значение. Сегодня мне понятна внезапная грусть, проступившая в ее взгляде. Порой и на меня находит странное чувство, когда я думаю о непогашенных огнях, которые мы оставили там, куда уже не вернемся. В том нет нашей вины. Вечно нам нужно было уходить быстро и скрытно. Я уверен, и в том загородном доме найдется комната, где мы оставили свет. А может, это именно моя оплошность, и виной тому — моя рассеянность и забывчивость? Сегодня я думаю, что дело не в забывчивости и не в рассеянности, — я уверен, что оставил перед отъездом горящую лампу нарочно. Может, из суеверия — чтоб отвести беду, но скорее для того, чтобы от нас остался какой-то след, знак, что мы не совсем исчезли и что когда-нибудь еще вернемся сюда.