Царь нигилистов 5 (СИ) - Волховский Олег. Страница 2

Сооружение венчал круглый купол, и над ним маленькая башенка с единственной золотой маковкой и крестом.

Смотрелось это всё очень даже. Никак Гучков с Морозовым миллионы приложили.

Выкрашено архитектурное чудо было в ярко-жёлтый цвет.

— Матвей Казаков строил, — просветила образованная младшая тигрица.

Значит, до Морозовых.

Народу действительно было изрядно: дамы в зелёных сарафанах и платках и джентльмены в черных молельных кафтанах. Уважаемую семью пропускали вперед, а Морозовы, держали Сашу в центре компании, закрывая собой неведомое ему несоответствие старообрядческому идеалу.

Внутри храм был украшен тонкими берёзками у иконостаса и возле колонн. По полу рассыпала свежая трава. Так что запах стоял, как на сенокосе.

К амвону всё же подошли. По золотому иконостасу, поверх икон шёл толстый шнур, завязанный на вратах брутальным узлом с большими сургучными печатями, и над них висел ржавый амбарный замок.

— Это и есть запечатанный алтарь? — тихо спросил Саша.

— Да, — кивнул Савва Васильевич, — батюшка ваш сказал: «Если не переходят в единоверие, то и алтари им не нужны».

Саша вздохнул и промолчал.

Они отошли в сторону, за колонну, и Саша начал украдкой разглядывать храм из-за широких купеческих спин.

Толстые прямоугольные колонны были расписаны в древнерусском стиле, огромные бронзовые люстры свисали с церковного свода, сквозь высокие окна бил утренний свет. Так что свечи в люстрах были потушены, однако горели в подсвечниках перед иконами.

К запаху травы примешивался медовой аромат воска.

— Сразу после постройки он больше был, — заметила Мария Федоровна, — и оказалось, что он больше Успенского собора в Кремле. Тогда Екатерина Вторая приказала восточную алтарную часть сломать, вместо пяти глав сделать одну и понизить шпиль. Вот и получилось так приземисто.

— Всё равно красиво, — возразил Саша.

У запечатанных царских врат появился священник в зеленом одеянии, к аромату свежей травы примешался запах ладана, и дьякон пропел: «Миром Господу помолимся!»

Савва Васильевич поднял указательный палец вверх, как Иоанн Предтеча, мол, сейчас слушайте внимательно, Ваше Высочество.

И дьякон продолжил:

— О Державном Государе нашем императоре Александре Николаевиче, о супруге его Государыне Императрице Марии Александровне, о матери его Государыне Императрице Александре Фёдоровне, господу помолимся!

— Господи помилуй! — подхватили на клиросе.

Саша, которого целый год каждое воскресенье таскали в церковь, и который сотни раз слышал эту молитву, припоминал, что у «никониян» она звучала немного иначе и содержала перед титулами эпитеты «балгочестивейший» или «благочестивейшая». Но не стал придираться по мелочам.

— О Государе Цесаревиче и Великом Князе Николае Александровиче и о всем Царствующем Доме Господу помолимся! — продолжил дьякон.

И Савва Васильевич выразительно посмотрел на Сашу, мол, вот, а вы сомневались! Мы государю императору несмотря ни на что шибко преданные.

Хотя Саше казалось, что единственное желание, которое может быть у местного общества, это насрать Папа́ в корону. И хороша ли подобная покорность? Может лучше в корону насрать?

— Я услышал, — кивнул он.

— Только вы не говорите государю, Ваше Высочество, что у нас священники в ризах, — шёпотом попросил старший Морозов. — Запрещены нам ризы. «Публичное оказательство раскола», — говорят.

— Не скажу, — пообещал Саша.

Приглушенно запел хор. Как-то непривычно, иначе, чем у «никониян».

— А почему так тихо? — вполголоса спросил Саша.

— Запрещено нам петь, — объяснил Савва Васильевич. — «Публичное оказательство».

— Ну, какое же публичное, если в церкви?

Морозов вздохнул и пожал плечами.

— Пусть в полную силу поют, — попросил Саша. — Я не скажу.

Морозов шепнул что-то Ульяне Афанасьевне, а она, видимо, передала другим.

И хор грянул.

Без полифонии, на один голос, и только мужские голоса. Звучало примерно, как «Вставай страна огромная!»

Уж, не вдохновлялся ли автор старообрядческими песнопениями?

Сейчас все сойдут с клироса, облачатся в кольчуги, подпояшутся мечами и пойдут на смертный бой.

— У вас женщины в храме не поют? — спросил Саша.

— Не поют, — кивнул Морозов. — Ибо сказал апостол Павел: «Женщина в церкви да молчит!»

Саша подозревал, что в семьях у них несколько иная ситуация.

— Это знаменное пение, — пояснил Савва Васильевич, — по крюкам поют.

— По крюкам?

— Не по нотам, — объяснила Мария Федоровна, которой вообще-то положено было молчать, — у нас своя нотная грамота.

Но Морозов-старший только важно кивнул.

Саша почувствовал на себе чей-то взгляд. Буквально в пяти метрах стоял купец Козьма Терентьевич Солдатенков. Сашина физиономия была не столь раскручена, как у Папа́ и Никсы, и он надеялся остаться неузнанным, но похоже тщетно. Солдатенков сдержанно поклонился. Саша приложил палец к губам. Купец кивнул.

Толпа начала истово креститься и кланяться в пояс. Саша успевал за ними слабо, да и пальцы привычно норовили сложиться в троеперстие.

Наконец, присутствующие кинули перед собой подручники, пали на колени и склонились в земном поклоне. Сплошной ряд спин и частей тела с менее благородным названием живо напомнил Курбан-Байрам в Москве на проспекте Мира.

Ульяна Афанасьевна, конечно, предупредительно положила подручники и перед ним, но Саша не смог себя заставить и вжался в стену. Присутствующие кажется были погружены в молитву и не особенно замечали окружающее.

Она-то заметила, естественно, и, поднявшись на ноги, посмотрела с упреком.

Где-то за колоннами, по другую сторону от алтаря, Саша заметил фиолетовую полотняную палатку с золотыми парчовыми дверями, похожую на шатёр Шамаханской царицы из мультфильма «Золотой петушок». Вскоре к палатке начала выстраиваться очередь из священников и детей. Саша никогда бы не догадался зачем, если сам не стоял к причастию каждое воскресенье.

Служат, конечно, обедню. Саша усмехался про себя. Народ русский, может, на рожон и не попрет, но как обойти дурацкий закон всегда придумает.

— Это походная церковь атамана Платова, — шепотом пояснила Мария Федоровна, проследив за его взглядом, — он всегда возил её в своем обозе, а потом завещал Рогожскому кладбищу.

— Граф Платов был старовером? — спросил Саша.

— Конечно, — шепнула тигрица, — об этом все знают.

Новость показалась Саше сомнительной. Прежде всего потому, что он раньше об этом не слышал, да и у Лескова старообрядчество Платова, много помогавшего Левше, нигде не упоминалось.

Но то было при либеральном Александре Павловиче, так что чем черт не шутит.

— Святые дары там освящаете? — спросил Саша.

— Вы не говорите об этом, хорошо? — попросила Мария Федоровна.

— Не скажу, — пообещал он.

Ближе к концу службы к Морозовым просочился старик в черных одеждах до пят. На голове — черное покрывало, отороченное красной тесьмой по краям, в одной руке лестовка, в другой клюка. Скрюченные пальцы обтянуты жёлтой, словно пергаментной кожей. Седая борода до середины груди, горящий взгляд.

Савва Васильевич и всё его семейство почтительно поклонились старику.

А тот подозрительно посмотрел на Сашу.

— Отрок кто тебе? — спросил он Морозова.

— Правнук мой: Саша, — объяснил Савва Васильевич, — Елисея, старшого моего, внук.

— Правнук значит? — переспросил черный старик. — У французского курафера стрижется правнук-то! И земных поклонов не кладёт. Говорил я тебе Савва: не доведут миллионы твои до добра!

— Накажу Елесе, — вздохнул Савва Васильевич, — чтоб за внуками смотрел получше.

— А что говорят, что царевич у тебя ночевал? — поинтересовался старик.

Саша напрягся.

— Правду говорят, — признался Морозов. — Ночевал, не побрезговал.

— Не им, немцам, нами брезговать! — сказал чернец.

— То государев сын, — заметил Савва Васильевич.

Старик окинул Сашу взглядом. И покосился на запечатанный алтарь.