Верхний ярус - Пауэрс Ричард. Страница 119

Слова, произнесенные у самого уха, взрывают тишину:

— Ничего не делай.

Они звучат отчетливей некуда и сообщают Дороти о том, что муж побывал вместе с ней в ином месте или где-то совсем рядом. Она кое-что поняла. Эта мысль пришла им в голову самостоятельными путями, рожденная из одного и того же поразительного предложения в одной и той же поразительной книге, которую они только что прочитали вместе:

— Больше не косить, — шепчет Рэй, и ей даже не нужны никакие объяснения. Разве они могут оставить такой своенравной, яростной и прекрасной дочери наследство лучше, чем полтора акра леса?

Они лежат бок о бок на его механической кровати и смотрят в окно — туда, где скапливаются и тают сугробы, идут дожди, возвращаются перелетные птицы, дни снова удлиняются, почки на каждой ветке превращаются в цветы, и лужайка-рецидивистка тянется к небесам сотнями неутомимых ростков.

— ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ТАК ПОСТУПИТЬ. У тебя ребенок.

Адам откидывается на спинку двухместного дивана, поглаживая черную коробочку на лодыжке. Лоис его жена — сидит напротив; ладони на бедрах, позвоночник как телеграфный столб. Он колеблется, одурманенный спёртым воздухом. У него закончились объяснения. Ответа нет. Последние два дня из-за этого превратились в сущий ад.

Он смотрит в окно, наблюдая, как огни Финансового округа сменяют день. Десять миллионов точек мерцают в наступившей темноте, напоминая логический вентиль схемы, выполняющей вычисления для задачи, с которой возится далеко не первое поколение.

— Ему пять лет. Ему нужен отец.

Ребенок в Коннектикуте всего полтора дня, а Адам уже не может вспомнить, на какой из мочек его ушей есть выемка. И как мальчик оказался пятилетним, когда он только родился. И вообще, как он, Адам, мог стать отцом кого бы то ни было.

— Он вырастет обиженным на тебя. Ты будешь незнакомцем в федеральной тюрьме, которого он будет навещать, пока я не перестану его заставлять.

Она не бросает ему это в лицо, хотя должна была бы. На самом деле, он уже незнакомец. Просто она не знала об этом. А мальчик… да, мальчик. Для Адама он уже чужак. Две недели в прошлом году Чарли хотел стать пожарным, но вскоре понял, что банкир лучше по всем параметрам. Больше всего на свете он любит выстраивать свои игрушки в шеренгу, считать их и складывать в контейнеры с замочками. Единственное, зачем ему однажды понадобился лак для ногтей — пометить свои машинки, чтобы родители ничего не украли.

Мысли Адама возвращаются к комнате и женщине на барном стуле, что сидит напротив. Губы жены изогнуты в скорбной гримасе, щеки раскраснелись — она как будто задыхается. После ареста она кажется ему такой же туманной, как и собственная жизнь с того дня, когда он вернулся в Санта-Круз и начал ее имитировать.

— Хочешь, чтобы я пошел на сделку.

— Адам. — Ее голос — машина в управляемом заносе, — Ты больше никогда не выйдешь на свободу.

— Ты считаешь, что я должен обречь на тюрьму кого-то другого. Просто уточняю.

— Это правосудие. Они преступники. И один из них обрек тебя.

Он отворачивается к окну. Домашний арест. Внизу — мерцание Нохо [85], блики Маленькой Италии; край, куда ему теперь нет доступа. А еще дальше, за пределами всех кварталов — черный клин Атлантики. Линия горизонта — экспериментальная партитура для какой-то эйфорической музыки, которую он почти слышит. Справа, вне поля зрения, возвышается витая башня, сменившая выпотрошенные. Свобода.

— Если мы добиваемся справедливости…

Голос, который должен быть ему знаком, говорит:

— Да что с тобой такое? Собираешься поставить благополучие другого человека выше своего собственного сына?!

Вот она: главная заповедь. Заботься о себе. Защищай свои гены. Положи свою жизнь за одного ребенка, двух братьев и сестер или восемь кузенов. А скольким друзьям это соответствует? Скольким незнакомцам, которые, возможно, все еще где-то там, отдают свои жизни за другие виды? Скольким деревьям? Он не может рассказать своей жене о самом худшем. С тех пор как его арестовали — с тех пор как он снова начал мыслить объективно, после стольких лет отношения к вопросу как к абстракции, — он начал понимать, что мертвая женщина была права: мир полон благ, которые превыше даже твоего собственного вида.

— Если я заключу сделку, то мой сын… Чарли вырастет, зная, что я сделал.

— Он будет знать, что ты сделал трудный выбор. Исправил ошибку.

Адам невольно смеется.

— Исправил ошибку!

Лоис вскакивает. Хочет что-то ему крикнуть, но давится яростью. Когда за ней захлопывается дверь, Адам вспоминает свою жену и то, на что она способна.

Он впадает в полудрему, представляя, что с ним сделает государство. Поворачивается, и в нижней части спины вспыхивает молния. От боли он просыпается. Огромная луна низко висит над Гудзоном. Каждая серовато-белая оспина на ее лике сияет, как будто в объективе телескопа. Перспектива пожизненного заключения творит чудеса со зрением Адама.

Ноет мочевой пузырь. Он встает и отправляется по знакомому маршруту в ванную, совершает наощупь экспедицию через всю квартиру, но в какой-то момент краем глаза замечает несообразность. Подходит к окну и касается его рукой. Оставляет отпечаток ладони на запотевшем стекле, словно пещерный житель, пробующий себя в наскальном искусстве. Внизу в каньоне скапливаются и рассеиваются огни фар. И посреди неравномерного потока автотранспорта по Уэверли со стороны Вашингтон-сквер бежит стая серых волков, преследуя белохвостого оленя.

Непроизвольно рванувшись вперед. Адам ударяется лбом о стекло. Впервые за много лет изрекает ругательство. Спешит через кухню в тесную гостиную и ударяется плечом о дверной косяк. Теряет равновесие и, пытаясь правой рукой остановить падение, попадает лицом прямиком в подоконник. Челюсти клацают, зажимая нижнюю губу, и Адам приходит в себя на полу. Там и лежит, оцепенев от мучительной боли.

Ощупывает пальцами рот, чувствует липкое. Правым резцом прокусил губу насквозь. Поднимается на колени и смотрит поверх подоконника. Луна сияет над лесистым островом. Кирпич, сталь и прямые углы уступают место зеленым холмам, залитым лунным светом. Ручей течет по дну оврага, устремляясь куда-то в сторону Западного Хьюстона. Башни Финансового округа исчезли, их место заняли поросшие лесом возвышенности. В небесах струится звездный поток Млечного Пути.

Это все умопомрачительная боль от прокушенной губы. Стресс от ареста. Он думает: «На самом деле я ничего такого не вижу. Я лежу без чувств от удара на полу в гостиной». И все же под ним расстилается во все стороны лес — густой, страшный и неизбежный, как детство. Великий Американский Дендрарий.

Как будто повернув колесо фокусировки бинокля, он видит уже не единое целое, но совокупность цветов и деталей: граб, дуб, вишня, полдесятка разновидностей клена. Гледичия ощетинилась колючками, защищаясь от вымершей мегафауны. Кария голая швыряется орехами во все, что движется. Белые восковые цветы кизила парят в подлеске на невидимых веточках, словно нарисованные на кофейной пене. Дикая природа оккупировала нижний Бродвей, и остров выглядит так же, как тысячу лет назад или тысячу лет спустя.

Какое-то движение притягивает взгляд. Там, где стоят стеной дубы, виргинский филин взмахивает крыльями над головой и как пушечное ядро падает на нечто, копошащееся в лесной подстилке. Самка барибала с двумя медвежатами перебегают через холм в том месте, где раньше была Бликер-стрит. При свете полной луны на песчаном берегу Ист-Ривер морские черепахи откладывают яйца.

Дыхание Адама затуманивает стекло, и картинка тускнеет. Кровь стекает по подбородку. Он дотрагивается до рта, и на кончиках пальцев остается каменистая крошка. Бросает изучающий взгляд на кусочки сколотого зуба. Когда он снова поднимает глаза, Маннахатта [86] уже исчезла, сменившись огнями Нижнего Манхэттена. Он ударяет ладонью по оконному стеклу. Мегаполис на другой стороне не обращает внимания. Адам чувствует биение пульса в собственных предплечьях и начинает дрожать. Здания, похожие на фрагменты кроссвордов, красные и белые корпускулы автомобильного движения: еще более галлюцинаторное зрелище, чем то, которое только что исчезло.