Верхний ярус - Пауэрс Ричард. Страница 38

Патриция все свои силы отдает дугласовым пихтам. Прямым, как стрела, нескончаемым, взлетающим на сотни футов, прежде чем отпустить первую ветку. Они — экосистема сама по себе, в которой живет более тысячи видов беспозвоночных. Рама для городов, королева промышленных деревьев, без нее Америка была бы совсем другой. Любимые индивидуумы Патриции находятся рядом со станцией. Она может осветить их прожектором. Самой большой пихте, наверное, около шестисот лет. Она настолько высокая, настолько близко подобралась к верхним границам, установленным гравитацией, что требуется полтора дня, чтобы доставить воду от ее корней к самым высоким из шестидесяти пяти миллионов иголок. И каждая ветка пахнет свободой.

Со временем Патриция замечает немало вещей, которые делают дугласовы пихты, и все они наполняют ее радостью. Когда их боковые корни встречаются друг с другом под землей, они сливаются. Через эти самопривитые узлы два дерева объединяют свои сосудистые системы и становятся едины. Сплетенные под землей бесчисленными тысячами миль живых грибных нитей деревья Патриции кормят и лечат друг друга, не дают умереть молодым и больным, сводят ресурсы и метаболиты в объединенные фонды… Понадобятся годы, чтобы картина прояснилась до конца. Будут открытия, невероятные истины, подтвержденные расширяющейся мировой сетью исследователей в Канаде, Европе, Азии, счастливо обменивающихся данными по все более быстрым и лучшим каналам. Ее деревья куда социальнее, чем подозревала Патриция. Среди них нет отдельных индивидов. Нет даже отдельных видов. Все, что есть в лесу, это лес. Соперничество неотделимо от бесконечных оттенков сотрудничества. Деревья сражаются друг с другом не больше, чем листья на одной ветке. Кажется, в природе есть не только алый клык и коготь, в конце концов. Начать с того, что у этих видов, находящихся в основе пирамиды жизни, нет ни клыков, ни когтей. Но если деревья делятся своими запасами, тогда каждая капля красной плесени плавает на поверхности зеленого моря.

ЛЮДИ ХОТЯТ, чтобы Патриция приехала в Корваллис и начала преподавать.

— Но я не слишком хороша в этом. Я на самом деле все еще ничего не знаю.

— Но нас-то это не останавливает!

Генри Фоллоус просит ее подумать над предложением:

— Давай поговорим, когда ты будешь готова.

АДМИНИСТРАТОР ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ СТАНЦИИ Деннис Уорд иногда забегает к ней с небольшими подарками. Осиными гнездами. Насекомьими галлами. Красивыми камням, отполированными ручьями. Их общение напоминает Патриции уговор, который у нее был с древесной крысой, жившей с ней в старой хижине. Регулярные визиты, молниеносные и застенчивые, обмен бесполезными сувенирами. А потом целые дни в бегах. И как Патриция когда-то прикипела к своей древесной крысе, так и теперь увлеклась этим спокойным и размеренно двигающимся мужчиной.

Как-то ночью Деннис приносит ей ужин. Это плод чистого собирательства. Жаркое из грибов и лесных орехов с хлебом, запеченным на костре из валежника в стеклянном колпаке для защиты растений. Разговор не слишком вдохновляющий. Он таким редко бывает, и Патриция за это благодарна.

— Как деревья? — как обычно спрашивает он. Она рассказывает ему, что может, не упоминая о биохимии.

— Пройдемся? — спрашивает Деннис, когда они заканчивают мыть посуду, сливая воду для повторного использования. Любимый вопрос, на который она всегда отвечает:

— Пройдемся!

Деннис, наверное, лет на десять старше ее. Она ничего о нем не знает и не спрашивает. Говорят они только о делах— о ее медленном исследовании корней дугласовых пихт, о его невозможной работе: он организует ученых и заставляет их придерживаться хотя бы минимальных правил. Возраст Патриции — глубокая осень. Сорок шесть — старше, чем было ее отцу, когда он умер. Все ее цветы уже давно увяли. И тем не менее вокруг все равно жужжит пчела.

Далеко они не уходят; не могут. Полянка небольшая, а тропы слишком темные, чтобы их исследовать. Но им и не нужно забираться в чащу всего того, что любят Патриция. В гниль, в распад, навстречу корягам, буйному плодовитому умиранию вокруг них, где поднимается ужасающая зелень, которая мчится во всех направлениях своими преобразующими кольцами.

— Ты — счастливая женщина, — говорит Деннис, находясь где-то в великом водоеме между вопросом и утверждением.

— Теперь — да.

— Тебе нравятся все, кто здесь работают. Это удивительно.

— Легко любить людей, которые всерьез принимают растения.

Но ей нравится и Деннис. Своими скупыми движениями и благодатной тишиной он размывает границу между практически идентичными молекулами, хлорофиллом и гемоглобином.

— Ты полагаешься только на себя. Как твои деревья.

— Но в том-то и дело, Деннис. Они не полагаются только на себя. Здесь, вокруг, все заключает сделки друг с другом.

— И я так тоже думаю.

Она смеется от чистоты его обмана.

— Но у тебя есть рутина. Работа. И они двигают тебя вперед, постоянно.

Патриция ничего не отвечает, чувствуя, как подступает страх. На пороге умиротворенного пожилого возраста ее вдруг подстерегает ловушка.

Деннис чувствует, как она сжимается; на протяжении двух совиных уханий он не произносит и слога. А потом:

— Вот в чем дело. Мне нравится готовить для тебя.

Патриция глубоко вздыхает и соскальзывает на уже готовую колею:

— И это хорошо, когда для тебя готовят.

Но все куда менее страшно, чем она предполагала. Куда легче. Деннис продолжает:

— Что если мы будем жить по отдельности? И просто… приходить друг к другу время от времени?

— Так… может быть.

— Будем делать свою работу. Встречаться за ужином. Как сейчас! — Кажется, он удивился, проведя связь между своим неожиданным предложением и тем, что и так есть в настоящем.

— Да.

Она не может поверить, что удача простирается настолько далеко.

— Но я бы хотел подписать бумаги, — Деннис смотрит в просвет между пихтами, где солнце заходит за горизонт. — Потому что так, когда я умру, ты получишь пособие.

В темноте Патриция берет его дрожащую руку в свою. Чувство хорошее, так, наверное, ощущает себя корень, когда спустя столетия находит другой, с которым можно сплестись под землей. На свете существует сто тысяч видов любви, изобретенных независимо друг от друга, каждый более изобретательный, чем предыдущий, и каждый продолжает творить.

ОЛИВИЯ ВАНДЕРГРИФФ

Снегу по бедра, поэтому идет она медленно. Оливия Вандергрифф разгребает заносы, как стайное животное, на пути к пансиону на краю кампуса. Ее последние занятия по линейно-регрессионному анализу и моделям временного ряда подошли к концу. Колокола на учебном дворе бьют пять, но сейчас почти зимнее солнцестояние, и темнота смыкается вокруг Оливии, словно полночь. Дыхание коркой застывает на верхней губе. Она всасывает воздух, и кристаллики льда покрывают глотку. Холод вставляет металлическое волокно прямо в нос. Она может здесь умереть, по-настоящему, в пяти кварталах от дома. Новизна этой мысли завораживает.

Декабрь выпускного года. Семестр почти закончился. Она может сейчас споткнуться, упасть плашмя, и все равно докатиться до финишной черты. Что осталось? Быстрый экзамен по анализу долговечности. Последняя работа по макроэкономике. Сто десять слайдов по шедеврам мирового искусства, ее факультативу. Еще десять дней и один семестр, а потом все закончится.

Три года назад она думала, что актуарное дело похоже на бухгалтерский учет. Когда консультант по обучению сказал ей, что оно связано с ценой и вероятностью неопределенных событий, твердость и жесткость в сочетании с кровожадностью заставили ее объявить: «Да, пожалуйста». Если жизнь требовала рабской приверженности одной цели, то были вещи и похуже, чем высчитывать денежную стоимость смерти. К тому же она оказалась одной из всего трех женщин в программе, что тоже придавало немного нервного трепета.

Толчок, чтобы одержать победу несмотря ни на что.