Верхний ярус - Пауэрс Ричард. Страница 8

Таможенница спрашивает, на сколько он приехал, цель и место пребывания, хотя все в подробностях изложено в бумагах. Весь разговор, решает Сысюнь, это такая грубая проверка того, может ли он запомнить то, что написал. Она указывает пальцем на кофры:

— Можете это открыть? Нет — другой.

Проверяет содержимое коробки с едой: три китайских пирожных, а вокруг тысячелетние яйца. Она давится, как будто вскрыла чью-то могилу:

— Боже, закройте.

Чиновница перебирает его одежду, учебники, проверяет подошвы ботинок, которые он отремонтировал сам. Загорается при виде шкатулки для свитка, которую Сысюнь и его отец решили спрятать у всех на виду.

— Что внутри.

— Сувенир. Китайская картина.

— Откройте, пожалуйста.

Сысюнь отрешается от реальности. Он думает про своих почтовых голубей, про постоянную Планка, о чем угодно, кроме этого подозрительного шедевра, за который в лучшем случае положена таможенная пошлина, намного превышающая его стипендию за следующие четыре года, а в худшем — арест за контрабанду.

Лицо таможенницы сморщивается при виде архатов.

— Кто они?

— Святые люди.

— А что с ними не так?

— Счастье. Они видят Истинную суть.

— И в чем она заключается?

Сысюнь ничего не знает о китайском буддизме. С английским у него плохо. Но сейчас он должен объяснить что-то про нирвану этой американской чиновнице.

— Истинная суть значит: люди, такие маленькие. А жизнь такая огромная.

Таможенница фыркает:

— И они это только осознали?

Сысюнь кивает.

— И потому счастливы? — Она качает головой и отпускает его. — Удачи в Питтсбурге.

СЫСЮНЬ СТАНОВИТСЯ УИНСТОНОМ МА: простое техническое исправление. В мифах люди превращаются во что угодно. В птиц, животных, деревья, цветы, реки. Так почему бы не в американца по имени Уинстон? А Фусан — волшебная восточная земля отца — со временем, после Питтсбурга, превращается в Уитон, штат Иллинойс. Уинстон Ма и его жена высаживают большую шелковицу на своем голом заднем дворе. Это дерево с двумя полами, оно древнее разделения на инь и ян, Древо Обновления, древо в центре Вселенной, пустое древо, хранящее священное Дао. На нем было построено богатство семьи Ма, оно высажено в честь отца, которому никогда не позволят его увидеть.

Уинстон стоит рядом со свежевырытой землей, черный круг почвы у его ног как обещание. Он не хочет вытирать грязные руки даже о рабочие брюки. Его жена Шарлотта, наследница южных плантаторов, пришедших в упадок, которые когда-то отправляли миссионеров в Китай, говорит:

— Есть китайская мудрость: «Когда лучше всего посадить дерево? Двадцать лет назад».

Китайский инженер улыбается:

— Хорошая.

— А когда лучше всего посадить дерево в следующий раз? Сейчас.

— А! Прекрасно!

Улыбка становится искренней. До сегодняшнего дня он никогда ничего не сажал. Но Сейчас, это лучшее из будущих времен, длится долго и переписывает все.

ПРОХОДЯТ БЕСЧИСЛЕННЫЕ СЕЙЧАС. В одном из них три маленькие девочки едят кукурузные хлопья под ветвями своего дерева завтраков. Лето. Шелковица выпрастывает мясистые семенники. Мими, первый ребенок, девяти лет, сидит среди фруктовых брызг со своими маленькими сестрами, одежда запачкана красным, Мими оплакивает судьбу семьи.

— Во всем виноват Мао.

Утро, середина лета, 1967 год, как всегда в воскресенье из закрытой спальни родителей грохочет Верди.

— Эта свинья Мао. Мы бы были миллионерами, если бы не он.

Амелия, самая младшая, перестает перетирать хлопья в пасту:

— Кто такой Мао?

— Самый большой ворюга в мире. Он украл все, чем владел дедушка.

— Кто-то украл вещи дедушки?

— Не дедушки Тарлтона, А дедушки Ма.

— Кто такой дедушка Ма?

— Китайский дедушка, — отвечает Кармен, средняя дочь.

— Я его никогда не видела.

— Его вообще никто не видел. Даже мама.

— И папа никогда его не видел?

— Он в рабочем лагере. Куда они ссылают богатых людей.

Кармен говорит:

— Как так получается, что он даже не говорит по-китайски? Это подозрительно.

Одна из загадок, на которые так щедр их отец.

— Папа украл мои покерные фишки, когда я его обыгрывала, — Амелия наливает молоко из чашки, чтобы покормить дерево.

— Хватит разговаривать, — приказывает Мими. — Вытри подбородок. И не делай этого. Ты отравишь корни.

— А чем вообще занимается папа?

— Он — инженер. Это круто.

— Это я знаю. «Я управляю поездом. Ту-ту!» И он хочет, чтобы я смеялась при этом, всякий раз.

Мими не выносит глупости:

— Ты знаешь, чем он занимается.

Отец изобретает телефон размером не больше кейса, который работает от автомобильной батареи и может путешествовать повсюду. Вся семья помогает его тестировать. Им нужно ходить в гараж, сидеть в «шеви» — в телефонной будке, как он это называет, — каждый раз, когда он звонит по междугороднему.

— А ты не думаешь, что лаборатории страшные? — спрашивает Кармен. — Как тебе надо там записываться, словно в большой тюрьме?

Мими сидит неподвижно, слушает. Из окна родителей наверху льется Верди. Им разрешают завтракать под деревом, но только по воскресеньям. Утром в воскресенье они могут хоть в Чикаго уйти, и никто не узнает.

Кармен следит за взглядом Мими:

— А что, по-твоему, они там делают все утро?

Мими вздрагивает:

— Слезь с моей волны! Я ненавижу, когда ты так делаешь.

— Как ты думаешь, они там касаются друг друга, голые?

— Не будь мерзкой, — Мими ставит на стол чашку. Ей нужна ясность и место подумать, а значит, необходима высота. Она встает на нижнюю ветку, сердце стучит. «Моя шелковая ферма, — всегда говорит отец. — Только без шелкопрядов».

Кармен кричит:

— Не карабкаться. Никому нельзя на дерево, я говорю!

— Я тебя расплющу, как жука.

От этого Амелия смеется. Мими замирает на развилке. Вокруг свисают фрукты. Она съедает один. Он сладкий, как изюм, но ее от них уже тошнит, за свою короткую жизнь она их уже так много съела. Ветви разделяются. У листьев так много форм, и ее это тревожит. Сердечки, рукавички, безумные бойскаутские значки. Некоторые внизу шерстистые, что ее пугает. Зачем дереву волосы? Все листья имеют зарубки, с тремя главными жилками. Мими срывает один, зная, какой ужас за этим последует. Густая молочная кровь дерева сочится из раны. Именно ее, думает она, черви каким-то образом превращают в шелк.

Амелия начинает плакать.

— Не надо! Ты делаешь ему больно! Я слышу, как оно кричит!

Кармен смотрит на окно, до которого пытается добраться Мими.

— А он вообще христианин? Когда он ходит с нами в церковь, то никогда не говорит про Иисуса.

Их отец, как знает Мими, это что-то совершенно другое, отдельное. Он маленький, милый, улыбающийся, теплый. Китаец-мусульманин, который любит математику, американские машины, выборы и отдых в палатках. Чертежник, который собирает товары на продажу в подвале, каждую ночь работает допоздна и засыпает в кресле-кровати под десятичасовые новости. Все его любят, особенно дети. Но он никогда не говорит по-китайски, даже в Китайском квартале. Иногда рассказывает что-нибудь про жизнь до Америки, после мороженого с ириской или холодной ночью вокруг костра в национальном парке. Как он держал ручных сверчков и голубей в Шанхае. Как однажды побрил персик и насыпал пушок за блузку служанки, чтобы у той все зачесалось. «Не смейтесь, мне до сих пор стыдно, спустя целую тысячу лет».

Но Мими ничего не знала о нем до вчерашнего дня, этой ужасной субботы, когда она пришла с игровой площадки в слезах.

— Что случилось? Что ты сделала?

Она сразу пошла в атаку.

— Правда, что все китайцы — коммунисты, которые едят крыс и любят Мао?

И тогда отец наконец-то с ней заговорил, поведал историю из другого мира. Мими многого не поняла. Но пока отец говорил, он превратился в героя из черно-белого триллера, что идут поздно ночью, с темными углами, зловещей музыкой и кучей персонажей. Он рассказал о Беспомощных ученых, измененных в Американцев благодаря Акту о вынужденных переселенцах. Он описал других китайцев, прибывших с ним, включая одного, который потом выиграл величайший приз в науке. Это поразило Мими: США и коммунисты боролись за мозг отца.