Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сигурдссон Сьон. Страница 15
– Ну-ну, приятель, вот ты, значит, какой!
И Мари-Софи, вернувшись к двери, сказала стоявшей за ней инхаберине, что, конечно же, подежурит над ним, но ей нужен ее матрас, постельное белье и книжка, которую она читает. Раз уж они решили, что она проведет здесь ночь, то вряд ли станут возражать, если она заглянет в книгу.
– Потому что ведь чтение книжки – это как бы своего рода сновидение…
Инхаберина ответила, что исполнит все ее желания, что она ангел, что заслужила только самое лучшее, и на этом удалилась с ликующим «ура!» в душе, а девушка осталась – и это все, что она могла сделать».
«Аминь!»
«Мари-Софи сидела, затаив дыхание: ну да, вот опять в стене послышалось «шырх-шурх-шурх». А затем какое-то время – опять тишина.
Шырх-шурх-шурх. Тишина. Тишина. Шырх-шурх-шурх.
Звук привлек внимание Мари-Софи, когда инхаберина ушла. Сначала что-то чуть слышно стукнуло, а потом началось это ритмичное пошурхивание, которое, казалось, следовало за ней по каморке: шырх-шурх-шурх у изголовья кровати, а как только она отходила к изножью – шырх-шурх-шурх уже там.
В надежде разгадать природу загадочного явления Мари-Софи вплотную подошла к стене. Прижав ухо к отслаивающимся пузырями обоям, она ждала, когда снова появится странный звук, но ничего не происходило, никакого шырх-шурха не слышалось, он возникал, лишь когда она двигалась по каморке. Чтобы проверить свое предположение, она прошлась туда-сюда по тесному пространству, которое, казалось, начинало приобретать паранормальные свойства. Мгновенно ожив, шырх-шурх-шурх задвигался за ней с удвоенной энергией.
Мари-Софи огляделась в поисках ответа. Заметив на столе стакан, взяла его и бесшумно приложила к источнику загадки. Сначала она различала лишь шум в собственной голове, но, когда слух обострился, Мари-Софи сообразила, что слушала кого-то, кто слушал ее через стакан с другой стороны стены.
Ее щеки вспыхнули негодованием: конечно же, это подслушивал старый мерзавец Томас, надеясь уловить отзвук греха, который, как все они, казалось, верили, совершался в этой каморке между ней и бедолагой. Ну нет! Она даст ему понять, что знает, чем он занимается там в своих подштанниках!
Мари-Софи отошла от стены: шырх-шурх-шурх. Напряженно вслушиваясь, она отметила, где остановился звук, выждала момент, а потом с силой треснула стаканом как раз по тому месту. Сквозь стену донесся жалобный вскрик, девушка злорадно захихикала: поделом этому старому прохвосту, может, теперь он перестанет щипать ее, пока она заправляет его кровать. Правда, после того как Карл проработал его за приставания, старикашка на некоторое время остепенился и изображал испуг и дрожь каждый раз, когда звучало имя Карла, но потом все опять превратилось в дурдом, как обычно и происходит в этой гостинице. Завидев Карла, Томас при любой возможности принимался орать: «Будь я помоложе, я бы показал этому хлыщу, где раки зимуют, я бы навалял этому трусу, который, вместо того чтобы сражаться за свою страну, отсиживается дома и издевается над старыми солдатами!» Карл парировал, демонстративно вопрошая к месту и не к месту, кто эта старая баба, что целыми днями торчит в вестибюле, давно ли она тут торчит, может, уже откинула копыта, и не пора ли тогда сварить из нее суп для шотландцев?
Кое в чем Карл был прав: старый Томас с годами становился все женоподобней – с высоким, визгливым голосом и уже такой ссохшийся, что жилет, доходивший ему сейчас до самых бедер, точно послужит старикану бальным платьем, когда смерть пригласит его на последний танец. Однако, когда Карл слишком увлекся – разрисовал физиономию старика губной помадой, нацепил ему на голову дамскую шляпу, всунул в узловатые синюшные руки цветочный букет и выволок его, трясущегося, на площадь, чтобы продать на аукционе по дешевке, – тогда Мари-Софи решила, что шутка зашла слишком далеко, и вмешалась.
Карл страшно вспылил: разве не сама она одолжила ему помаду? Не смеялась вместе с другими?
Может, ей хотелось, чтобы этот извращенец и дальше ее лапал? Мари-Софи ответила, что Карл, по ее мнению, больше пыжился самоутвердиться перед бессильным старым пнем, чем ухаживал за ней. Карл сорвался на ноту «си»: «Бессильным? Откуда она это знает? Между ними что, что-то было?» Мари-Софи закрыла дискуссию.
Сейчас она надеялась, что хозяин и инхаберина позаботятся о том, чтобы до Карла не дошла новость о ночи, проведенной ею с бедолагой. Если уж он смог приревновать ее к мальчишке на побегушках и старой гнилушке Томасу, с него станется взбеситься от ревности к прикованному к постели больному. Девушка вздохнула: в этих гонадах меж мужских ног варится ужасный яд!
Мари-Софи только-только присела на горшок за ширмой, как в пасторский тайник ввалились следующие: инхаберина в обнимку с одеялом, мальчишка с матрасом на спине, повариха с молоком и плюшками на подносе, официант со спичками и связкой свечей, а завершал вереницу хозяин – с небольшим, похожим на Библию, томиком в руках.
Остановив струйку и быстро подтеревшись, девушка вскочила на ноги, натянула трусики, накрыла крышкой горшок и поприветствовала процессию, плавно закружившуюся в тесном пространстве каморки. Пришедшие говорили шепотом, переступали на цыпочках и двигались исключительно медленно. Их заботливая предупредительность была раздута настолько, что одноминутное дело заняло не менее трех четвертей часа. Где Мари-Софи хотела бы положить матрас: у самой кровати или посередине каморки? Может, чуть поближе? Или чуть подальше? А книжку? Положить на стул у кровати? На стол? На шкаф? А? А плюшки и молоко? А? А одеяло? А? А свечки?..
К тому времени, когда уже не оставалось ничего другого, кроме как уложить девушку на книгу, укрыть ее плюшками с молоком, пристроить матрас на письменном столе, чтобы она могла его читать, пока ела спички и пила свечной воск, все уже вдоволь насмотрелись на бедолагу, что спал посреди всей этой суеты, словно ангел. Инхаберина щелкнула пальцами, ее армия выстроилась за ней послушной шеренгой, и они, выходя гуськом из каморки, запели – очень тихо, но очень задорно – колыбельную верного Танни:
Рыжая шевелюра посыльного была кисточкой на поющем хвосте, выползавшем из комнаты номер двадцать три. Обернувшись в дверном проеме, мальчишка сунул руку себе за пазуху:
– Это тебе, один уцелевший утром на кухне…
Он протянул Мари-Софи что-то завернутое в салфетку и вслед за остальными исчез в коридоре.
Присев на краешек кровати бедолаги, Мари-Софи разглядывала подарок. Видимо, это и был тот самый объект позора: пухлощекий пряничный мальчишка с торчавшим кверху членом. Девушка неслышно засмеялась. Хорошо, что хоть кто-то в этой гостинице был таким забавно-чокнутым.
Бедолага заворочался – Мари-Софи, не отрываясь, смотрела на пряничного бесстыдника, ее дыхание стало глубже. Бедолага застонал – девушка провела пальцем по покрытому глазурью туловищу, ее веки отяжелели. Бедолага кашлянул – она заглянула в его бездонные черные глаза, ее голова поникла на грудь. Пряничный мальчишка кашлянул…»
IV
9
«В ночь после прибытия моего отца в Кюкенштадт подсознательная жизнь обитателей городка вырвалась на свободу. Всем что-то снилось, и ангелу Фройде пришлось изрядно покрутиться, перескакивая из одного умственного пространства в другое и добросовестно документируя все, что там происходило».