Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сигурдссон Сьон. Страница 27
Мари-Софи заспешила вниз по лестнице, стараясь на ходу поправить волосы, застегнуть кофточку, не оступиться и вытереть выступивший на шее пот, а из-за каждой двери ей вслед неслось бормотание: «Мы же тебе говорили, да-да, надо было нас слушать…»
Добежав до входной двери, она обернулась и крикнула бормотанию: «Почему же вы ничего не сделали?!» Бормочущий хор отступил от дверей и вернулся к своим прежним занятиям: один продолжил слушать речь по радио, другая занялась дожидавшимся на столе тестом, третий пошел добриваться – все вернулось в привычное русло.
В закутке внизу лестницы четверо детей увлеченно играли с мышью в конфетной коробке. Они переворачивали коробку так, что стена становилась полом, становилась стеной, становилась потолком, и сосредоточенно прислушивались, как зверек с жалобным писком скребется внутри. Крик Мари-Софи оторвал их от игры, и они изучающе уставились на нее.
Сдерживая слезы, Мари-Софи пыталась на ощупь у себя за спиной найти дверную ручку – ей не хотелось расплакаться на глазах у детей. Старшая, светловолосая девочка с темными бровями и заячьей губой, шагнула к Мари-Софи, протянув к ней руку: «Почему ты плачешь?»
Мари-Софи: «И вовсе я не плачу…»
Играющий с мышью шепелявый мальчик: «Нет, ты плачешь!»
Мари-Софи (с подступающими к горлу рыданиями): «Нет, не плачу!»
Шепелявый мальчик: «Плачешь! Моя сестра сказала, что ты плачешь!»
Мари-Софи заплакала.
Девочка, шикнув на мальчика, встала на цыпочки и погладила Мари-Софи по щеке: «Видишь? Тебе не следовало к нему заходить».
Ее тон был холоден, Мари-Софи узнала в нем голос старухи – той, что жила этажом ниже Карла. Она схватила девчонкину руку, скрутила ее и прошептала девчонке в ухо так, чтобы другие дети не услышали: «Твое время тоже придет!» И замахнулась свободной рукой: «А это передай от меня своей бабуле!»
Девочка остановила пощечину, прежде чем та ударилась о ее бледную щеку (чуть слышно): «Оно уже пришло…»
Мари-Софи невольно опустила руку: «Что?»
Но девочка, вырвавшись, уже отпрыгнула к своим товарищам по игре. Дети дружно показали языки и заскандировали: «Коль Йон захочет, Йон возьмет, ла-ла ла-ла ла-ла, коль Йон захочет, Йон возьмет, ла-ла ла-ла ла-ла!» Мышь в конфетной коробке исходила писком.
Споткнувшись о порог, Мари-Софи вылетела на улицу. Глаза резануло светом. Разве все еще было светло? Ведь, пока она была у Карла, должна была наступить ночь! Неужели дневной свет мог вынести то, что Карл с ней сделал? Он так над ней надругался, что солнце должно было сбежать за горизонт! Мари-Софи хотелось, чтобы наступила ночь.
– Господи, если это в Твоих силах, пошли мне ночь, накрой темнотой эту чертову дыру, пошли мне черное небо, чтобы укрыться им по дороге домой. В этом сером дневном свете нет теней, в которых можно спрятаться обесчещенной девушке, пошли мне беспросветную тьму, чтобы я могла вернуться в гостиницу никем не замеченной… Пожалуйста, ради Твоей Мари-Софи, скажи: «Да будет ночь! Аминь!»
Мари-Софи смиренно ждала ответа. С третьего этажа до нее донеслись всхлипывания. Из открытого окна, словно устаревший флаг, свешивался Карл:
– Мари-Софи, вернись, я все еще тебя люблю!
Из-за тучи выглянуло солнце, в волосах девушки заиграла бликами заколка, переливалась золотом, засверкала желтая кофточка, на платье распустились розы, заблестели на туфельках пряжки. Мари-Софи сияла, как драгоценный камень. И она побелела от ярости: Карл надругался над ней, природа предала ее, а теперь еще и Господь пренебрег ее скромной просьбой!
– Иди ты к дьяволу! Если он еще тебя не побрал!
– Но, Мари-Софи! Я люблю тебя!»
«Ну и дела!»
«Ее сердце сжалось, она припустила по улице.
Мари-Софи опаздывала, повариха убъет ее: «Где ты шлялась, девчина?» И тогда она скажет ей…
Нет, она не может никому сказать, что сделал с ней Карл… Или да – повариха поймет ее, эта женщина видела на свете все! Она наверняка прижмет ее к себе, погладит по голове: «Дорогое мое дитятко, тшш, тшш!» И шикнет на официанта и мальчишку, и прогонит их. А потом отведет ее наверх, в ее комнату, и приготовит для нее горячую ванну: «Вот, смой с себя эту нечисть. Смотри, я добавлю сюда немного ароматной соли из своих запасов, и будешь ты так же чиста телом, как и душой, моя милая». А мужчины в это время внизу, в вестибюле, потеряв дар речи от случившегося, будут обмениваться многозначительными взглядами и жестами, придумывая наказание для Карла, которое тот не скоро забудет. Да, именно так все и будет, когда она окажется в объятиях своих коллег и друзей в Gasthof Vrieslander!
Девушке пришлось приложить все силы, чтобы стать невидимой. Казалось, кюкенштадтцы, будто вдруг освободившиеся от чар, сбросили с себя привычное холодное безразличие и переполнились неистовой любовью к ближним. Важно-презентабельные, они, как настоящие сограждане, заполнили все тротуары – чтобы себя показать и других посмотреть: приподнимали шляпы, кивали головами, обменивались рукопожатиями и с неподдельным интересом обсуждали цыплят в кастрюлях друг друга. Одни были ощипаны: «Нет, правда? И потом зажариваете – и получается хорошая корочка?» Другие – без шкуры: «Вот такое я люблю! Так обычно все и делают! Третьи – осмалены: «Да что вы? Просто разделываете и варите в бульоне с овощами и кровяной колбасой?»
После таких задушевных бесед горожане прощались, пожимая друг другу руки: «Передавайте, пожалуйста, привет вашему супругу, да напомните ему о вечернем собрании». Или: «Надеюсь, что воспаление уха у вашей супруги скоро пройдет». И уже вдогонку: «Какие-нибудь новости от вашего сына? Нет? О, они так ленятся писать домой, эти мальчишки. Всего доброго!» – «Всего доброго!»
Мари-Софи пробиралась вдоль самых стен и пряталась в подворотнях, когда, как ей казалось, замечала среди прохожих постояльца гостиницы. Если она не будет смотреть на людей и не будет слушать людей, которых встретит по дороге, то и они не увидят и не услышат ее: «Уходите – я хочу добраться домой; идите спать – я хочу заснуть; вас тут нет – я не хочу быть здесь; уходите – я хочу заснуть, меня здесь нет, лала ла-ла ла-ла, поблек в его охапке, ла-ла лала ла-ла…»
Она почти бежала, останавливалась, срывалась с места, замирала в ожидании и снова двигалась, то замедляя шаг, то бросаясь вперед – как авангардный танцовщик в кинохронике, которую они вместе с Карлом смотрели в самом начале их отношений. Бедняга танцовщик швырял себя от колонны к колонне, кукожился, дергался взад и вперед под аккомпанемент металлических тарелок, крышек от мусорных баков, кастрюль, сковородок и чего-то там еще, чем колошматили музыканты без какого-либо намека на ритм и такт. Он был в светлом комбинезоне, на его голове красовался остроконечный колпак, а на ногах – огромные, затруднявшие движения ботинки. В конце сюжета его спросили, что символизировал сей танцевальный шедевр, и он ответил, все еще взмыленный и перекошенный после своих дерганий: «Это Германия сегодня». Зал кинотеатра взорвался хохотом. О Боже, Мари-Софи и Карлу казалось, что теперь они никогда не перестанут смеяться. Ответ извращенца – а кем он еще мог быть с такой размалеванной физиономией? – стал их с Карлом приговоркой. Каждый раз, когда они видели что-нибудь абсурдное, им достаточно было лишь взглянуть друг на друга и произнести два первых слова: «Это Германия!», чтобы залиться безудержным хохотом: «Ох-ох-ох, я умираю, вот если бы все новостные хроники были такими здоровскими, тогда нам не понадобился бы никакой Голливудштадт!»
– Я – Германия сегодня… ла-ла ла-ла ла-ла… с походкой шаткой… ла-ла ла-ла ла-ла…
Мари-Софи не сбавила шаг, пока не добралась до Цветочной аллеи, но, когда она туда завернула, обнаружилось следующее: дальний конец проулка сузился так, что с него на площадь мог протиснуться лишь очень тощий человек, а вместо гостиницы, которая обычно открывалась отсюда взору целиком, сейчас виднелся только один ее угол. Все на Цветочной аллее выглядело теперь иначе, чем раньше днем: в серых стенах теперь были открыты двери, над ними, освещая фасады, горели красные фонари, а пурпурного цвета крыши тянулись друг к дружке, чтобы сомкнуться над головой девушки.