Герберт Уэллс. Жизнь и идеи великого фантаста - Кагарлицкий Юлий Иосифович. Страница 68

Леди Уорвик не меньше была интересна Уэллсу, чем он ей. Она ни в коем случае не была «охотницей за львами», как после «Пиквикского клуба» называют в Англии светских дам, озабоченных тем, чтобы собрать в своем салоне побольше знаменитостей. Ей это было ни к чему – она сама была прославленной светской львицей. И людей привечала тех, что были всерьез ей интересны. Была она на пять лет старше Уэллса, но все еще сохраняла былую красоту и, что, пожалуй, легче понять, свою всегдашнюю эксцентричность. Будь леди Уорвик «из простых», ее в молодости можно было бы назвать «новой женщиной». Но она принадлежала к тем слоям общества, где свободные нравы перестали быть внове со времен по крайней мере Генриха VIII, так что ее жизненный путь никого бы не удивил, не занесись она выше других молодых женщин своего круга. Двадцати лет от роду Фрэнсис Эвелин Мейнард, славившаяся не только своей красотой, но и огромным приданым, вышла замуж за графа Уорвика, но вскоре на нее обратил внимание принц Уэльский, старший сын королевы Виктории, и она не осталась к нему безразличной. Будущий Эдуард VII, дождавшийся коронации к шестидесяти годам, действительно стоил ее любви. Он был, по общему мнению, человек милый и образованный, на всю жизнь влюбленный в искусство, не раз – в его представительниц (его любовницей была даже Сара Бернар), и многолетняя близость с ним не только позволила графине Уорвик царить в аристократических салонах, но быть своей среди интеллигентов. В числе прочих достоинств уже далеко не юного принца Уэльского было и отсутствие спеси. Кстати, именно Эдуард VII, взойдя на престол, учредил орден «За заслуги», которым стали награждать людей литературы и искусства. И Уэллс, если бы не скандальные истории, все время с ним приключавшиеся, тоже бы его получил: Эдуард VII был большим его поклонником. В начале нового века леди Уорвик увлеклась социализмом, вступила в лейбористскую партию и занялась благотворительностью. Особенно ее увлекала идея освобождения женщин, и она основала школу для девочек, где их учили садоводству, огородничеству, пчеловодству и заодно давали общие сведения по сельскому хозяйству. Построила она на свои деньги и дом для инвалидов. Членом партии она была очень активным и пыталась обратить лейбористское руководство на путь социализма. Именно ей Уэллс оказался обязан своим знакомством с Рамсеем Макдональдом, возглавившим после войны первое лейбористское правительство, а потом и коалиционное, в союзе с консерваторами, за что и был исключен из партии, которой руководил. Обитателям Истон-Глиба он, впрочем, показался человеком на редкость неинтересным. В спортивные игры он не играл – больно уж был неуклюж, – а в разговоре был скучен. Это было хуже всего. В амбар, в конце концов, гостей силком никто не затаскивал, но предполагалось, что посетителям Истон-Глиба всегда есть о чем поговорить. Пример подавал сам Уэллс, речами которого за чайным столом и на прогулках гости заслушивались.

Один из его знакомых на вопрос, что ему больше всего нравится в Уэллсе, не стал перечислять его книги. «Он удивительно разговаривает», – ответил он. Даже на женщин его разговоры о необходимости и путях преобразования общества действовали сильнее любовных признаний. Его можно было слушать бесконечно. А он был способен – часто в ущерб другим собеседникам, перебивая их, порою даже не слушая, – произносить бесконечные речи. И он не просто говорил умно и складно. Он буквально излучал обаяние. Сомерсет Моэм, рассказав в своем эссе «Романисты, которых я знал» о гостях, от которых долго потом приходится отдыхать, пишет далее: «Но бывают гости, которые испытывают наслаждение, общаясь с вами, стараются быть приятными, что им без труда удается, развлекают вас изумительными своими разговорами, гости с широким кругом интересов; их присутствие увеличивает ваш жизненный тонус, подбадривает вас – одним словом, они дают вам куда больше, чем вы при самом большом желании способны дать им, и их визиты всегда кажутся слишком короткими. Таким гостем был Герберт Уэллс. Он умел общаться с людьми. Когда собиралась компания, он старался, чтоб всем было хорошо».

Впрочем, Уэллс был не первым и не последним из людей, которые, теряясь перед большой аудиторией, оказываются блестящими собеседниками в кругу друзей. Да и лектором он оказывался порой очень неплохим. Чтобы хорошо говорить, ему надо было почувствовать себя перед студентами или школьниками, причем их свободно могли заместить в его сознании люди любого возраста, специально пришедшие его послушать, или даже просто гости, собравшиеся за его столом. Он никуда не годился только как политический оратор. Здесь он пасовал перед многими и даже не догадывался, какими трудами те поднялись к вершинам ораторского искусства. Его всегдашний оппонент Бернард Шоу не родился великим оратором. Он многие годы оттачивал свое мастерство, выступая в оранжерее Уильяма Морриса и в Гайд-Парке. Последнее он делал с такой регулярностью, что любая погода была ему нипочем: однажды он говорил даже в проливной дождь, хотя единственными его слушателями в тот день были полицейские – нельзя было уйти с поста. Черчилль, способностями и умом которого Уэллс восхищался, обычно готовил для выступления в парламенте три текста речи, заучивал их наизусть и, смотря по обстоятельствам, произносил нужную. Когда на парламентскую трибуну выходил Черчилль, депутаты из кулуаров стекались в зал его послушать. Перед ними стоял красавец с волевым и интеллигентным лицом, совсем непохожий на привычного нам по позднейшим фотографиям тучного старика с лицом породистой английской собаки, и говорил с огромным напором и всесокрушающей аргументацией. Кто бы мог подумать, что оратор – заика и что эта безусловно только что родившаяся речь разучена со вчерашнего дня? Когда на трибуну поднимался молодой радикал Ллойд Джордж, поражавший всех не только страстностью, но и красноречием, кто вспоминал, что этот интеллигент вырос в семье сапожника? Можно ли было ждать чего-либо подобного от Уэллса? Английская политика тех времен – дело профессионалов, а Уэллс был в ней любителем. Уэллс на политической трибуне всегда был импровизатором, даже если он и подготовился к выступлению заранее. Ему так дорог был предмет спора, и он всегда так остро реагировал на любое возражение, что сразу начинал сбиваться, запинаться и скоро уже не говорил, а визжал. He хуже мистера Полли путал ударения и звуки. От него так и разило раздражительным лавочником. До чего же хорошо было после неудачи в Фабианском обществе опять почувствовать себя хозяином положения – пусть за собственным чайным столом! Было у Уэллса еще одно замечательное качество. Терпя поражение, он терял над собой контроль, впадал в панику или начинал осыпать противника оскорблениями. Но потом встряхивался, словно собака, вылезшая из воды, и, подрожав минутку от холода, шел дальше своим путем. Особенно ему помогали обрести себя крупные события, случавшиеся в мире. Он ведь жил не только и даже не столько своими домашними делами, своими любовными приключениями, даже своими писаниями. Он жил прежде всего заботами большого мира. А они становились все более серьезными. Скоро всему предстояло отступить на второй план перед тем, что случилось в Европе. На пороге стоял 1914 год.

Война и после войны

Кто знал, что это будет такой страшный год? Конечно, все давно уже ждали большой европейской войны. Но ее удавалось предотвратить и раз, и другой, и третий, – почему же ей было разгореться именно в этот год? А для Уэллса этот год начался интересно и счастливо. Предыдущее лето они с Джейн и детьми провели в Нормандии, на Сене, недалеко от Руана, и было им хорошо и весело. Они купались, загорали, ходили, как всегда, в далекие прогулки и очень много смеялись. Классная комната в доме, который они снимали, показалась Уэллсу мрачной, и он решил украсить ее картинами. Первую из них он нарисовал сам.

С Максимом Горьким