Набоков в Америке. По дороге к «Лолите» - Роупер Роберт. Страница 58

Президент колледжа

Тон повествования дышит иронией и лукавством: чувствуется, что автору интереснее всего он сам. Стандартные темы Набокова для застольных бесед – насмешки над психоанализом, другими, не такими талантливыми, писателями, современными учеными, похвалы истинным гениям (прежде всего самому себе), издевки над Советским Союзом и всем, что с ним связано, – формируют подоплеку романа. Это в высшей степени антибольшевистское произведение, отвечающее антикоммунистическим настроениям тех лет. Сенатор Маккарти упоминается в тексте, но походя и без осуждения. Набоков оплакивает русскую интеллигенцию, которую угнетали при царизме и окончательно уничтожили при СССР. Единственное, чего роману не хватает, так это сюжета. Когда в повествовании появляется Виктор, инстинктивно тянущийся к Пнину как к отцу, которого у него нет, нам кажется: вот оно, наконец-то. Вот, оказывается, к чему клонил автор. Однако Набоков отказался развивать эту сюжетную линию, о чем сожалел Ковичи. Он словно бы и намеревался это сделать, но не смог. “Нам незачем знать больше о Викторе, – отвечает Набоков в письме редактору. – За годы работы над романом я отказался от многих открывавшихся передо мной перспектив, от массы заманчивых, но совершенно ненужных второстепенных сюжетных линий… уничтожил все, что с художественной точки зрения неоправданно”⁹⁶. Он отказался от фабулы в целом: Набоков полагал, что увлекательный сюжет необходим лишь бесталанной книге. Он не очень хорошо умел придумывать сюжеты, хотя мастерски выстраивал композицию⁹⁷, виртуозно жонглировал случайными предпосылками тех или иных событий, так что история не выглядела надуманной. Та фабула, которой ждал от него Ковичи, обычно свойственна повествованию, которое развивается неожиданно, но финал его вполне предсказуем. Герои такого рода историй переживают все так бурно и выражают чувства так открыто, как в обычной, некнижной жизни просто не бывает. Многие читатели, причем не только те, на кого ориентировался Набоков, ждали от романов, что те “разобьют застывшее море внутри нас”, как писал Кафка школьному другу⁹⁸. Набоков это понимал, быть может, даже готов был угодить такого рода читателям (не зря же он упомянул о том, что “отказался от многих перспектив”), но не сумел.

Уилсон “Пнина” сдержанно похвалил. О первом фрагменте, который ему довелось прочесть, написал: “Елене [новая, четвертая и последняя его жена] твой рассказ ужасно понравился… Мне тоже, но я в конце ждал чего-то более неожиданного”⁹⁹. Когда книга вышла, Уилсон отозвался о романе теплее:

Уилсон предложил кое-какие незначительные исправления. Ему было важно похвалить “Пнина”, поскольку “Лолиту” он категорически не принял. Он писал Набокову тремя годами ранее, прочитав “Лолиту” в рукописи:

Удивительно, что Набоков и Уилсон не раздружились после такой отповеди. Набокова это, несомненно, задело, однако он, пусть и через несколько месяцев, все же похвалил статью Уилсона в журнале New Yorker: “Кролик, мне очень понравилось твое палестинское эссе. Оно – одно из самых твоих удачных”¹⁰². Уилсон был слишком близким другом – слишком дорогим, слишком похожим, – чтобы терять его из-за такого. Потом Набокову ошибочно показалось, будто Уилсон не дочитал рукопись до конца (ему хотелось как можно скорее передать ее в издательство, да еще одновременно с ним ее читали Елена и Мэри Маккарти, так что читать приходилось быстро), и его это снова задело¹⁰³. Он написал: “Я продал «Лолиту» [во Францию]… Надеюсь, ты ее когда-нибудь прочитаешь”¹⁰⁴, а когда американские издательства отказались печатать книгу:

Уилсон попытался объяснить, что именно ему не понравилось. “Думаю, близится время, – писал он Вере в 1952 году, – когда я прочту все его работы и напишу о них эссе, которое наверняка вызовет его раздражение”¹⁰⁶. Два года спустя он по-прежнему обещал написать étude approfondie [50], обзор всех имевшихся на тот момент произведений Набокова¹⁰⁷, но из этого так ничего и не вышло. Скорее всего, дружба помешала бы беспристрастной оценке. В 1952 и даже в 1957 году Набоков по-прежнему оставался малоизвестным писателем-эмигрантом, существовавшим на преподавательское жалованье, и Уилсон, возможно, опасался ему навредить, так что высказался без обиняков только через десять лет, причем исключительно по поводу перевода “Евгения Онегина”, который ему не понравился со стилистической и научной точки зрения. Но тогда, к 1965 году, Набоков уже стал знаменитым писателем, который обессмертил свое имя в литературе, так что критика его работ могла навредить скорее репутации Уилсона, нежели самого Набокова.

И лишь в конце жизни, измученный перенесенными инсультами и прочими болезнями, Уилсон дал нечто вроде общей оценки творчеству Набокова. В книге под названием “Окно в Россию”, опубликованной в год его смерти (1972), он на семи страницах разбирает его произведения. Уилсон признается, что перечитал ранние романы Набокова и они, в общем, не задели его за живое. “Герои этих историй, – пишет он, – почти всегда окружены… какими-то нелепыми второстепенными персонажами, при этом не лишены оригинальности, и временами кажется, будто они общаются с высшим миром”¹⁰⁸.

Уилсон, вероятно, забыл о собственных прежних истолкованиях, о том, как высоко он ценил независимые, обособленные творческие миры, и теперь его раздражают сюжеты, которым не хватает развития, и действия, которые заканчиваются ничем. Ему видится в этом “садомазохизм”¹¹⁰, а Набоков, по его мнению, из тех, “кто любит злые шутки и жестокие розыгрыши”, но при этом “обижается и возмущается”¹¹¹, если ему платят той же монетой.