Флэшмен на острие удара - Фрейзер Джордж Макдональд. Страница 18

— Ладно тебе, Лью, он же выиграл битву, — отвечает Рассел, приглаживая бороду. — Скверно, что он напустился на тебя, Флэш, но мне сдается, не стоит так переживать. Полагаю, Раглан просто озвучил то, что опасается услышать в свой адрес. Впрочем, старик отходчив и зла не держит. Не пройдет и пары дней, как он обо всем забудет.

— Ты так думаешь? — восклицаю я, возвращаясь к жизни.

— Очень на это рассчитываю! — вмешивается Нолан. — Да неужто ему больше думать не о чем? Сейчас они с Луканом на пару упустили великолепный шанс, но когда Билли надоест потчевать английскую публику байками о том, как бесподобная Гвардия и бравые каледонцы обратили московитские орды в бегство остриями своих штыков…

— Интересно, — говорит Билли, подмигнув мне. — Мне нравится, Лью, продолжай — это вдохновляет.

— Ах, этот старый дурак воображает себя новым Веллингтоном, — заявляет Лью. — Ага, можешь смеяться, Рассел, но почему бы тебе не передать своим читателям мои слова про Лукана? Вот увидишь — их это заведет!

Этот разговор несколько взбодрил меня: важно то, что думает и пишет Рассел, а ему и в голову не придет упоминать в репортажах для «Таймс» имя Вилли. Позже мне пришлось услышать, как Раглан коснулся того случая, во время совещания генералов, и Кардиган — грязная свинья — как бы невзначай обронил, что удивлен назначением в качестве телохранителя принца простого ординарца. Но Лукан возразил ему, заявив, что только дурак может обвинить Флэшмена в смерти другого штабного офицера, а де Ласи Эванс заявил, что Раглан должен радоваться, потеряв Вилли, а не меня. Даже среди генералов встречаются толковые парни.

Прав оказался и Нолан: Раглану и остальным после Альмы хватало забот и без меня. Умные люди стояли за стремительный бросок на Севастополь, находившийся в каких-то двадцати милях, и, располагая отличной кавалерией, мы без труда могли овладеть им. Но лягушатники расквакались, как сильно они устали и измотаны, и время было упущено, а русаки тем временем успели запереть дверь на засов.

Что еще хуже, бойня на Альме и холера страшно ослабили нашу армию, транспорта не было, и к моменту, когда мы дохромали до Севастополя, нам не хватило бы сил ограбить даже курятник. Но осада должна была состояться, и вот Раглан, выглядевший с каждым днем все хуже и хуже, заставлял себя излучать веселье и энтузиазм, вопреки тому, что армия таяла, зима приближалась, а лягушатники все громче подавали голос. Ах, он был человеком храбрым, решительным и готовым преодолевать любые трудности — худшего сорта полководца и придумать нельзя. Я предпочитаю видеть во главе умного труса (вот почему, разумеется, из меня самого получился такой чертовски отличный генерал).

Итак, осада началась; французы и мы расположились на грязном, заливаемом дождями и изрытом буераками плато перед Севастополем — худшее место на всем свете, где не было настоящего жилья за исключением нескольких жалких хижин и палаток, и все припасы везли за добрых восемь миль из Балаклавы, что на побережье. Вскоре весь лагерь и дорога к нему превратились в сплошное зловонное болото, все до единого воняли дерьмом и выглядели соответственно, рационы урезались, работа по подготовке осады была страшно утомительной (по крайней мере, для солдат), и вся бравада, накопившаяся после Альмы, быстро слетела с армии, смытая дождем и вымороженная ночными холодами. Вскоре половина из нас страдала вшами, другая же мучилась от лихорадки, дизентерии или холеры — иногда от всех трех разом. Как сказал один остряк: зачем ехать на отдых в Брайтон, если есть солнечный Севастополь?

Сам лично я не принимал участия в осадных работах — не потому, что оказался в опале у Раглана, а в силу веской причины: как многие другие в нашей армии, я несколько недель пролежал трупом. Первоначально подозревали холеру, но выяснилось, что это была обычная дизентерия и расстройство кишечника, вызванное моим свинским обжорством. Во время марша на юг после Альмы мне довелось передавать распоряжения Эйри нашим авангардным частям. По пути мне встретился отряд нашей кавалерии, который наткнулся на русский обоз и теперь хлопотливо его расхищал. [XVI*] Как настоящий офицер я счел своим долгом принять участие и затарился до отказа шампанским, прихватив еще пару меховых накидок. Накидки оказались первый сорт, а вот в шампанском, видно, содержалась сибирская язва или нечто подобное, потому как уже на следующий день меня раздуло как переевшую овцу, а понос и рвота были нестерпимыми. Меня отправили в полуразвалившийся домик в Балаклаве, недалеко от квартиры Билли Рассела, и я лежал там, весь в мыле, кляня всех почем зря и мечтая умереть поскорее. Часть этого времени я не помню, видимо, провалившись в беспамятство, но ходили за мной хорошо, и поскольку все снаряжение и припасы — впрочем, есть мне тогда особенно не хотелось — покойного Вилли оставались в моем распоряжении, я устроился довольно терпимо. В любом случае лучше многих других больных, которых везли в Балаклаву на дрожках вперемешку с холерными и тифозными, и зачастую просто оставляли на улице.

Когда я пошел на поправку, ко мне стал наведываться Лью Нолан, сообщавший свежие сплетни: о том, что здесь объявилась моя приятельница Фан Дюберли, жившая на корабле в бухте, про приход яхты Кардигана и про то, как его светлость, жалуясь на боли в груди, дезертировал из своей Легкой бригады, чтобы наслаждаться удобствами на борту: спать на мягком и ублажать чрево яствами. Еще ходят слухи, говорил Лью, что огромная русская армия подходит с востока, и если Раглан не почешется, мы сами окажемся закупорены на Севастопольском полуострове. Но по большей части Нолан катил бочку на Лукана и Кардигана: по его мнению, эти два придурка совершенно неправильно использовали нашу кавалерию, лишив ее заслуженных, по мнению Лью, лавров. Он просто помешался на этом, но не стану утверждать, что Нолан был неправ — нам обоим вскоре предстояло во всем убедиться.

Поскольку, хоть я и не подозревал об этом, ублажая себя консервированным цыпленком и рейнским — имевшимися в припасах Вилли в изрядном количестве — приближался день, тот страшный громогласный день, когда мир обратился в хаос порохового дыма, ядер и стали, день, который те, кому было суждено его пережить, никогда не забудут. Уж я-то точно. Мне казалось, что не может произойти ничего, по сравнению с чем Альма или отступление из Кабула покажутся загородной прогулкой, но этот день показал — может. И мне пришлось прожить его целиком, от рассвета до заката, как никому другому. И моя злая судьбина распорядилась так, что именно в этот день я вернулся в строй. Будь проклято то русское шампанское: чего мне удалось бы избежать, продержи оно меня в койке еще сутки! Ей-богу, за это стоило отдать Индию!

Я начал поправляться за пару дней до того — ездил помаленьку по Балаклавской равнине и раздумывал, достаточно ли у меня сил, чтобы приударить за Фан Дюберли и довести таким образом до конца попытку соблазнения, так грубо прерванную шесть лет назад в Уилтшире. Если верить Лью, она весьма созрела, а я не седлал никого, кроме кобылы, с момента отъезда из Англии: даже турки не находят прелести в крымских татарках, а мне к тому же изрядно нездоровилось. Но долго набираться сил мне не позволили. Старый Колин Кэмпбелл, [32] командующий войсками в Балаклаве, сухо намекнул, что мне пора возвращаться к Раглану, в главную ставку на плато. Вот так вечером 24 октября я, поручив вестовому собрать вещи и оставив припасы Вилли на попечение Рассела, не спеша направил стопы к главным квартирам.

То ли я не вполне еще оправился, то ли заунывные песнопения русских в Севастополе не давали мне спать, но ночью я чувствовал себя просто отвратительно. Мои кишки бунтовали, во мне все бурлило и булькало, вдобавок я был настолько глуп, чтобы прописать себе порцию бренди, руководствуясь принципом, что раз уж нутро бунтует, то от выпивки хуже все равно не станет. Однако стало; и когда мой вестовой стал вдруг будить меня на рассвете, я чувствовал себя так, будто вот-вот рожу. Я посоветовал вестовому убираться к дьяволу, но тот настаивал, что Раглан хочет видеть меня, одна нога тут, другая… Так что мне пришлось напяливать свою одежку и, трясясь и стуча зубами, тащиться выяснять в чем там дело.