Уроки русского - Девос Елена. Страница 2

Мне стало страшно. Но что делать, надо было ковать, пока горячо. Я написала объявление, точнее, пропыхтела над пятью строчками до двух ночи. Оставив наконец в покое куцый дифирамб, достала из шкафа пыльные фотоальбомы, чтобы выбрать самый лучший снимок… полтретьего захлопнула альбом, так ничего и не найдя, поплакала и уснула на диване в гостиной.

К пятнице я скроила-таки саморекламу и с легким замиранием сердца отправила ее на те сайты, которые предлагали бесплатное размещение. Фотографию я решила не добавлять.

— Мадам? Здравствуйте, мадам, — сказал осторожный баритон. — Вы учитель русского?

— Я, — сказала я, села за письменный стол и на всякий случай пододвинула только что купленный учебник профессора Буланже к себе.

— Говорит директор лингвистической школы «Путь к учебе», Исаак Гааж. Видел ваше объявление. Скажите, вы работаете с дебютантами?

— Да, в основном с ними и работаю, — охотно согласилась я.

— Это хорошо. Мне нужен, — строго сказал Гааж, — очень профессиональный учитель на две недели, заниматься по шесть часов в день с дебютантом. У вас есть такой опыт?

— Есть, — бесстрашно выдохнула я.

— Отлично! — подобрел он. — Будущий ученик, очень большой начальник, никогда не учил русского и добавил доверительно: — Абсолютный дебютант, но очень хороший человек. В общем, приходите к нам, побеседуем. Сегодня в пять вас устроит?

— Я посмотрю сейчас расписание на сегодня, — ответила я и уставилась в свой пустой еженедельник. — О, как раз есть свободное окошко в пять.

— Очень рад, — сказал Гааж. — До встречи. Не забудьте дипломы и резюме.

Взятие Бастилии

Было бы нечестно сказать, что мой путь к преподаванию начался только с объявления в Интернете. Пора открыть тайну, что, кроме Фани Паскаль, я обязана еще одной женщине. Дело в том, что, когда я рассыпала перед Исааком Гаажем свои резюме и рекомендации, с детьми дома осталась Груша.

История Аграфены Ивановны Лысенко, которую вся семья, вслед за Сережей, стала звать Грушей, прекрасная и самая необыкновенная. Груша жила в северном пригороде Парижа одиноко, хотя приехала во Францию из-за мужа. На мой вопрос, где сейчас муж, она коротко ответила, что вот уже год как разведена, а на вопрос, как муж попал во Францию, ответ был еще короче: «Он политический».

— Что «политический»? — удивилась я.

— Ну, беженец политический. Выехал из страны, преследуемый коррупцией, — вздохнула Груша. — Так в досье было написано. А я за ним поехала.

— Как жена декабриста! — восхитилась я.

Груша подозрительно посмотрела на меня своими влажными карими глазами в обрамлении густых (щедро, но аккуратно накрашенных) ресниц.

— Ну, в смысле, ты разделяла его взгляды?

— Да какие взгляды! — вдруг возмутилась Груша. — Какие взгляды могут быть, если голова не на месте у человека. Дома я из-за него бизнесом не смогла заниматься — все растрачивал. Магазинчик у меня был, — вздохнула она и покрутила пуговку на рукаве. — Игрушечка. Продуктовый, напротив вокзала. Я работала, а он ходил и хвастался всем. Идиот! Дохвастался до того, что рэкетиры приперлись к нам домой — долю выбивать. Магазин мы тогда закрыли, а он и рванул сюда… Потом стал звать меня в гости, мол, посмотришь, как тут и что. Я согласилась и поехала — ну, по турпутевке, конечно. А он меня цап — и не отпустил никуда. Документы мои выкинул — уедешь, пожалуй…

— Как выкинул? — не поверила я своим ушам.

— Как-как, изорвал и в мусорное ведро… И говорит: жена да убоится мужа. Должна ты быть здесь и сдаваться вместе со мной… Будем политическое убежище просить от русской мафии…

Груша умолкла, захваченная воспоминанием.

— А потом? — осторожно тронула я ее за локоть.

— А потом он мне так надоел, — вдруг сморщила нос Груша, — что мы развелись во французской мэрии при первой же возможности.

— Понятно, — только и смогла произнести я.

Поворот в Грушиной судьбе сложно было принять вот так, сразу. Мне не то что во французской мэрии — в родном московском загсе, где все происходило на родном русском языке, было очень и очень сложно развестись и оформить все бумаги и подписи.

— Да, такова се ля ви, — решительно сказала Груша. — Но это уже все день вчерашний, а сегодня для нас главное — работа и учеба. Правда, Сереженька?

…И осторожно, точно промокашку, приложила платочек к молочным усам Сережи, который внимательно слушал нас, царапая слабеньким ногтем наклейку на затуманенном стакане. И капризный Сережа не только покорно дал вытереть себе рот, но еще и кивнул и сказал «спасибо». И Груша сказала, что может посвятить нам весь свой рабочий день. И я сказала Гаажу, что принимаю его предложение и выхожу на работу в понедельник.

Как объяснить абсолютному дебютанту, что среди тридцати трех букв русской кириллицы есть идентичные латинским и есть другие, которые поначалу он будет путать с латинскими? А есть и такие, которые ни на что не похожи? Как научить его произносить звук, который мы издаем, глядя на щ? А на ы? Как сделать так, чтобы он перестал картавить? Как объяснить ему, где начинается выдох нашей х?

Впервые фонетика родного языка вызвала у меня чувство, близкое к знаменитому упоению у бездны мрачной на краю. Я поняла, что должна объяснить человеку что-то вроде того, как надо дышать, — хотя сама я умела говорить по-русски, но, стыдно признаться, впервые поняла, что делаю это практически не думая. Впрочем, меня успокоило то, что алфавиту и произношению в учебнике госпожи Буланже отводилась только одна страница — первая. И поскольку учебник мне очень нравился, я перестала думать о подводных фонетических камнях родного языка, набрала крупно, как для дошкольников, русский алфавит, с красными согласными и голубыми гласными, распечатала в десяти экземплярах и успокоилась. Я решила, что с фонетикой мы как-нибудь быстро справимся и как-нибудь двинемся дальше, в грамматику.

Мадам Буланже была организатором множества конференций, преподавала в Политехнической школе и еще в каких-то серьезных вузах, и, самое главное, когда я открыла учебник, мне все там было ясно.

Большой начальник сказал:

— Я не понимаю.

Он сидел на стуле несколько криво, положив ногу на ногу, и постукивал моей ручкой, зажав ее в большой волосатой ладони, по учебнику мадам Буланже. Мсье Жан Ив Кортес, вероятно, был ценный кадр и большой подарок для далекого посольства в одной из стран СНГ, куда он ехал работать. Но бесплатная языковая инициация, заботливо предусмотренная для него французским МИДом, для меня обернулась своего рода взятием Бастилии — причем в моем случае Бастилия оборонялась в течение двух недель.

Я вынуждена была забыть все свои объяснения, составленые на основе трех отличных учебников и красиво распечатанные на листочках А5. Я должна была скрепя сердце упрощать и калечить изящный текст мадам Буланже, а иной раз и вообще не открывать учебник, чтобы объяснить азы фонетики человеку, который упорно стремился высмеять систему, которую изучал. Он хотел произнести «р», и не мог, и ругал меня за это. Он откровенно издевался над моими попытками научить его произносить «ы». Он, буквально раз плюнув, доказал мне, что разницы между произношением «ле» и «лэ» нет. В общем, первую пару уроков мы провели, грубо нарушив все педагогические и фонетические правила. Он говорил, перемалывая «ы» в «и», убедил меня, что нужно говорить не «хорошо», а «карашо» («я слышу, вы говорите “к”, не отпирайтесь»), и картавил, точно Денисов в «Войне и мире».

— Доб’гый день! Ви профессор? — любезно интересовался он. — Ви катити кушат? У вас красивии глаза. (Настоял, чтоб я ему записала эту фразу на отдельную липкую бумажку: «Хочу быть готовым, — предупредительно поднял палец Жан-Ив, — хочу быть готовым к встрече с русской красотой».)

«Здрасьте! Как дела?» стало последней каплей нашей фонетической разминки.

— З’гасте, как дела, — весело повторил Жан Ив и добавил на чистом французском, потягиваясь на стуле: — Да вообще-то ничего сложного, скоро буду говорить свободно.