Уроки русского - Девос Елена. Страница 4

Решено было, что Ида поживет у Груши месячишко-другой, пока папа не приедет обратно. Таким образом, Ида стала часто гостить у нас. И распечатывать раскраски, оставлять на столе букварь и алфавитные кубики я стала уже для двоих детей — для Сережи и для Иды.

Нечаянные радости

Тем временем моего полку прибыло. Жан Ив, к большому счастью для меня, уехал покорять новые горные и дипломатические вершины, а я получила несколько электронных писем, и пять новых, очарованных русским языком странников договорились заниматься кто час, кто два, кто полтора часа в неделю.

Все мои ученики были людьми своеобразными, и каждый из них учил язык по своей особой причине. Лишь один занялся русским поневоле. В школе надо было сделать выбор, какой второй иностранный учить: русский или немецкий. И я с изумлением узнала, что он выбрал «не немецкий». Я даже не могла поверить, что такое возможно. Я очень хотела выучить немецкий, но всякий раз, как только я за него бралась, я почему-то оказывалась беременна. А потом, с грудными детьми, было очень несподручно продолжать занятия чем-либо еще, кроме их пестования. Они не спали по ночам, предпочитали бутылочку грудному вскармливанию, писались, болели, не хотели есть то, что полезно, и хотели то, что вредно, они проливали яблочный сок и горькие слезы на мои тетради — в общем, немецкий продвигался до того плохо, что я только и запомнила стих Гёте, тот самый, который принес славу нашему Лермонтову.

— Ужасный язык! — холодно прокомментировал Дидье мой прелестный стишок и открыл учебник русского на заданной странице.

Он очень старался, освежал знания десятилетней давности крайне добросовестно, он знал, что русский будет не только интересен, но и нужен, если уж ты решил продавать французское мыло в Коломне со своим партнером Константином. Тем не менее каждый раз глаза его, как самый точный будильник, начинали краснеть и слезиться к концу нашего урока — они не были приспособлены для чтения учебников. Тогда Дидье сморкался, чихал и начинал пытать меня маркетинговыми исследованиями, которые он на коленке сам сочинял для инвесторов, дабы получить деньги под свой замечательный мыльный проект.

— Как вы думаете, Светлана, вот, скажем, в Коломне людям есть чем помыться?

Я, как могла спокойно, отвечала, что не только есть, но и даже можно выбрать чем и как.

— Ну, а качество, качество мыла? Оно там, конечно, уступает марсельскому мылу, сваренному по старинным французским рецептам?

— Старинные французские рецепты, конечно, хороши, спору нет, — отвечала я. — Но вы не забывайте, что мировые гиганты уже не только везут свое мыло в Россию, но и понастроили там мыловаренные заводы, скажем, в Московской области… И вы будете, пусть даже и по старинным французским рецептам, соревноваться именно с ними — в первую очередь в цене, но вполне возможно, и в качестве.

— Ну ладно, — вздохнул Дидье. — Лучше объясните мне разницу между ш и щ. Ведь это же одно и то же!

— Это вы сейчас слышите одно и то же, ухо не привыкло еще, не разогрелось. Так вот, звук ш вы хорошо знаете, это твердый согласный звук, ничего сложного для вас в нем нет, он есть в вашем арсенале. Зато там нет щ. Что особенного в щ? То, что это звук невероятно мягкий, язык ставится ближе к верхним передним зубам…Да, вот так. И все, что вы произносите, будет после Щ смягчаться, все гласные. Вы говорите ЩЯ, ЩЮ — хотя на бумаге может быть написано ща и шу, понимаете?

Я написала: «щу».

Он внимательно, чуть склонив голову на бок, посмотрел на эту зяку — так довольная курица разглядывает в мягкой огородной земле червячка.

— Щ будет превращать твердую большую открытую гласную букву в мягкий звук, — увлеклась я, — что было [у], как в «choux», станет [ю], как в «tu». На самом деле мы произносим «щю», только не обращаем на это внимания. И сочетание «сч» в большинстве случаев даст вам опять-таки щ.

— Но это же не логично! — возмутился он.

— Если логичнее, надо было выбирать немецкий, — тоном, не терпящим возражений, сказала я. — Ну-ка повторите: щаааастье.

— Щааа… — покорно прилепил он язык к верхним передним зубам.

Франсуа сразу мне признался, что его таланты находятся в области, далекой от лингвистики и точных наук.

— Вы со мной построже, — улыбнулся он, — со мной только строгие справлялись. Я в школе был такой, знаете… Хулиган.

У меня нет оснований ему не верить, но я как-то плохо представляю себе моего голубоглазого смуглого ученика в безупречно белой поварской куртке (все это делает его похожим на сиамского кота, если только сиамский кот может аккуратно взбивать серебряным венчиком ванильный сабайон, рассказывая желающим свою биографию) в роли хулигана, завсегдатая злачных мест, с вульгарной сигаретой за ухом и шипастым браслетом на правой руке. Тем не менее факты — вещь упрямая. В родном Марселе Франсуа и восьми классов не окончил, после смерти матери рос сиротой «при троюродном дяде», гонял на чужих мопедах. «Гонял» начало уже переходить в «угонял», когда хулиган вдруг бросил все в Марселе (несчастная любовь, коротко объяснил Франсуа) и подался в Париж, где пошел работать официантом — а кем же еще?.. — в знаменитое парижское брассери «Две мартышки».

Дальше — история сказочная. Поздно вечером заглянул на кухню, стало интересно, попросил разрешения посмотреть, увлекся, помогал повару, окончил курсы, поехал в Лондон, работал там во французском ресторане, но уже со звездой Мишлена. Участвовал в конкурсах, награжден, отмечен… Вернулся в Париж только для того, чтобы махнуть в Сенегал, поработал во дворце у принца, вернулся, какое-то время был счастлив, но около Эйфелевой башни опять заскучал… И вот теперь впереди — Москва. Едет по приглашению модного устричного бара, будет там шеф-поваром.

— И лучше бы мне все-таки уже уметь читать вывески «Получение багажа» и «Касса не работает», когда я приземлюсь в Шереметьево, — прищурился Франсуа.

Я была с ним совершенно согласна. И мы начали учиться читать. И только тогда я поняла, как же ему было тяжело в школе. Все, что не обладало формой, вкусом и запахом, было для Франсуа абстрактно, то есть знаковая часть реальности его не интересовала вообще. Мысль, что нам надо как-то одолеть правила произношения ударных и безударных слогов, приводила меня в ужас. Он, насупившись, выводил в тоненькой тетради чужеземные буквы, но прошла неделя, за ней вторая, а из тридцати трех твердо усвоены были только три: а, е и о. И что обидно, он действительно был не в состоянии запомнить. Чудовищная способность отличников — внушить себе, что то, что неинтересно, на самом деле интересно, — у него отсутствовала начисто.

— Франсуа, — вкрадчиво говорила я. — Взглянуть на алфавит вечером, перед сном, недолго. Вам нужно только пять минут. Пять минут каждый вечер. И я не прошу — все. Я прошу семь букв. Семь. Вот эти: Ё Ж З И Й К Л… Хорошо?

— Хорошо! — смотрел он мне в глаза, а через два дня мы встречались, и было ясно, что алфавит он… ни вечером, ни утром… Не хотелось! Не успел. Устал. Передумал. Забыл. И много чего еще.

Тогда я сделала так.

— Франсуа, — мрачно сказала я. — Я вам позвоню вечером, в девять, и вы откроете учебник. А когда буду проходить мимо вашего ресторана, я вас вызову, и вы мне прочитаете буквы, которые выучили за день.

Франсуа колдовал над кастрюльками в пяти минутах ходьбы от бульвара Сан-Мишель — завернуть к нему на пару минут по дороге к метро не составляло никакого труда. И я действительно зашла разочек, и там, под многозначительные улыбки официантов и любопытные взгляды поварят, главный повар достал из кармана бумажку, сложенную вчетверо, и я увидела, что — подготовился, не забыл. Заработало.

Как только он понял разницу между ю и у, е и о, я и а, ему стало легче, а как только ему стало легче, он — о чудо! — заинтересовался. Пять минут практики постепенно стали для него забавой, чем-то вроде чтения газеты… Впрочем, мы сразу перешли к чтению рецептов — и вот тогда все пошло, как сказал довольный Франсуа, как по маслу.