Если нам судьба… - Лукина Лилия. Страница 31

— Лена, я даже не знаю, как вам сказать… Вы понимаете, людей с такими данными в России нет вообще, чтобы фамилия, имя, отчество, дата и место рождения все вместе совпали с теми, которые вы мне дали. Что-нибудь, да отличается. Сегодня послали запросы в республики СНГ и Балтии, может быть, мальчики там, обещали сообщить результат до конца недели.

— Александр Павлович, я могу еще раз все проверить, но я и так абсолютно точно знаю, что до десяти лет они носили именно эти имена и жили в Баратове.

— Ну, что ж, Лена, давайте ждать и надеяться на лучшее.

Все-таки есть особая прелесть в старых дачах, окруженных разросшимся садом. Современные многоэтажные особняки, выстроенные зачастую на шести сотках, производят впечатление человека, одевшего очень дорогой и модный, но тесный пиджак. И смотрится нелепо, и носить неудобно.

Дача Бобровых была небольшой, но очень уютной. Ольга Константиновна оказалась милой дамой, именно дамой. Ведь люди на даче одеваются обычно кое-как, а она была не только одета в очень милое летнее платье и аккуратно причесана, но и губы подкрасила.

— Ольга Константиновна, меня зовут Лена Лукова. Я внештатный корреспондент журнала «Женщины России», и мне дали задание написать о Екатерине Петровне Добрыниной. Она ведь женщина сейчас очень популярная — не только известный врач, доктор наук, но и почти жена Александра Власова. Мне сказали, что она родилась в нашей области, училась в мединституте, замужем была за Сергеем Степановичем Добрыниным. Но ведь это все, так сказать, официальная хроника. А мне очень хотелось бы рассказать, каким она была человеком, чем увлекалась, что любила, чтобы как-то оживить образ, приблизить его к читателю. Вы меня понимаете?

— Леночка, — Боброва мило улыбнулась. — Я с удовольствием расскажу вам о Катеньке. Она такой чудесный человек, добрый, скромный, я ее очень любила, жаль, что теперь мы не встречаемся. Если вы хотите узнать что-то конкретное, то задавайте вопросы, потому что я могу говорить о ней часами.

— Ольга Константиновна, а я никуда не тороплюсь, поэтому рассказывайте все, что посчитаете нужным, я с удовольствием послушаю. Только давайте устроимся где-нибудь в тенечке — день-то обещает быть жарким.

— А вот на веранду мы с вами и пойдем, и чайку попьем за разговором. Не возражаете?

— Ну что вы, с удовольствием.

Мы устроились на веранде, я попросила разрешения курить и приготовилась слушать.

— Надо вам сказать, Леночка, что я была ближайшей подругой Людмилы Павловны, первой жены Сергея Степановича. Она была прекрасным человеком и очень хорошим врачом, но характер у нее был сложный. Она всегда и на все имела свое мнение, которое яростно отстаивала, и переубедить ее было практически невозможно. Это и неудивительно. Они ведь с Сережей на фронте познакомились, в одном госпитале работали, он — врачом, их тогда после ускоренного курса обучения сразу на войну отправляли, а она — медсестрой. У нее все родственники в оккупации погибли. Одна она осталась. Они на фронте и поженились, он потом ее беременную сюда к родителям отправил. Он сына хотел Дмитрием в честь деда назвать, а Люсенька настояла, чтобы Сергеем. Сказала: «Если ты с фронта не вернешься, то у меня другой Сергей останется».

— Видимо, она очень любила Сергея Степановича? — спросила я.

— Да, и он ее тоже очень любил и, когда она заболела, сделал все возможное, чтобы спасти ее, но болезнь оказалась сильнее. Сережа очень тяжело переживал ее смерть, ему было очень одиноко. Очень. Вот тогда они с сыном и обменяли две свои квартиры на одну большую. Он и предположить не мог, что когда-нибудь снова женится. Конечно, были женщины, которые хотели бы поддержать его, и не только в этот момент, но он все не мог забыть Люсеньку. А вот в 83-м появилась Катень-ка, она как; раз в институт поступила. Она, конечно, не красавица, но было в ней что-то такое трогательное, беззащитное, детское, что ли…

С этого момента я, как говорят на Востоке, «повесила уши на гвоздь внимания» — начиналось самое интересное.

Как я поняла, Катенька не шла в бой с открытым забралом, она просто тихонько следовала за профессором, куда бы он ни шел, ловила каждое его слово, смотрела влюбленными глазами и не делала никаких попыток подойти и заговорить. Профессор постепенно привык к этой безмолвной тени, потом начал замечать ее, а затем начал замечать, когда ее нет рядом. Однажды он что-то ей сказал, совершенно нейтральное, а она смутилась и убежала. Когда через несколько дней он остановил ее в коридоре и спросил, не обидел ли он ее чем-нибудь, она, густо покраснев, ответила, что она из глухой деревни, в городе ничего и никого не знает, ничего не умеет, из того, что умеют городские девушки, всего боится, чувствует себя здесь очень одиноко, у нее вообще на свете никого нет и ей очень страшно, и посмотрела на профессора полными слез глазами. Добрынин почувствовал себя могучим защитником слабой сиротки и Пигмалионом перед куском необработанного мрамора в одном лице и сдался на милость победителя, еще не догадываясь об этом.

Он взялся за воспитание Кати: они ходили в театры, консерваторию, он подбирал ей книги для чтения, и каждое его слово и пожелание воспринималось как откровение свыше. Катя с ним не спорила, не отстаивала свою точку зрения, не навязывала своего мнения, соглашалась со всем, что он говорил. Этим она выгодно отличалась не только от его покойной жены, не признававшей ничьего мнения, кроме своего собственного, — с этим он с годами смирился, как с неизбежным злом, но и от ученых остепененных дам, стремящихся скрасить одиночество профессора и для привлечения к себе внимания пытавшихся вовлечь его в научные споры.

Идиллия продолжалась недолго. Возмущенная общественность, состоявшая, в основном, из отвергнутых дам, возжаждала крови распутника — в 84-м публичное смакование подробностей чьей-то личной жизни тоже было очень популярным, правда, подходили к нему с других, идеологических, позиций. Уверения профессора, что их с Катей связывают чисто платонические отношения, были подвергнуты не только сомнению, но и осмеянию: «Так ты еще и дурак!». Катя плакала и собирала вещи, чтобы вернуться в деревню. Профессор не мог этого допустить, и без всякого шума, марша Мендельсона и машин с кольцами и пупсами Катя Злобнова стала Катей Добрыниной и пошла по жизни дальше уже в новом качестве — профессорской жены.

При очередном вызове в партком, хотя Добрынин был беспартийным, профессор, поблескивая своим новым обручальным кольцом, спросил, а с каких пор предметом разбирательства могут служить его отношения со своей собственной женой. Широкая общественность шумно высморкалась в надушенные французским парфюмом платочки и горестно вздохнула о навсегда потерянном для них, так и не оценившем величие их души неблагодарном Добрынине.

Для Кати же испытания только начинались. Ей предстояло жить в одной квартире с сыном и снохой профессора и двумя его внучками. Это был совершенно чуждый ей быт, ей были незнакомы и непривычны царившие в доме порядки, но она справилась. Катя, как губка, впитывала все, что может ей пригодиться, она училась не только в институте, она каждый день училась дома, училась в гостях. У нее была цель — стать дамой, и она ее добилась.

— Вы не можете себе представить, Леночка, какой Катенька деликатный человек. Сережа рассказывал, что, если они собирались куда-то выходить и он хотел, чтобы она надела бриллианты… Ах, Леночка, у Люсеньки были чудные старинные бриллианты, она их получила в подарок на рождение сына от Сережиной матери: кольцо, браслет, серьги и редкой красоты кулон. Этот гарнитур в семье «Кленики» называли, он был в форме кленовых листьев выполнен.

Я вспомнила, что на Добрыниной, когда она ко мне приходила, были серьги, сделанные именно в форме кленовых листьев.

— Люсенька все это завещала Ниночке, это жена их сына… Так вот, она ни разу даже не попросила Ниночку, чтобы она их ей дала надеть, всегда только Сережа. А когда возвращались, сразу же снимала и отдавала Сереже.