Если нам судьба… - Лукина Лилия. Страница 60

Матвей представил меня Лидии Сергеевне, и я, в свою очередь, собралась было представить Катьку и Александра Павловича, но Матвей не дал мне и слова сказать, заявив:

— Не трудитесь, Елена Васильевна. Господин Власов в представлении не нуждается, а Екатерина Петровна очень давно и хорошо известна нашей семье, — и, обращаясь уже к ней, спросил: — Не так ли?

Катьку можно ненавидеть, можно презирать, но отказать ей в самообладании нельзя. Она и бровью не повела.

— Да, Павел Андреевич, именно так. Сколько же лет мы не виделись? Даже подсчитать трудно. Вы возмужали, похорошели… Судя по всему, процветаете.

— Каких же лет? — спокойно произнес Матвей. — Я видел вас не так уж и давно, в сентябре прошлого года в Торонто. Вы были там на симпозиуме гастроэнтерологов. Правда, выглядели вы тогда совершенно иначе. Гораздо более привлекательно, простите за откровенность.

— Вы интересуетесь медициной? — Катька искренне удивилась. — Вот бы никогда не подумала.

— Нет, меня привели в Канаду совершенно другие проблемы.

Они разговаривали между собой, не обращая на нас никакого внимания, отведя роль безмолвных зрителей из зала.

— Где же вы тогда меня видели? Я не любительница светских посиделок и бываю там только по необходимости. Не представляю, где же мы могли столкнуться. — Ее хладнокровию можно было только позавидовать.

— На весьма прискорбном мероприятии, на похоронах графа Николая Николаевича Репнина, скончавшегося на восемьдесят третьем году жизни. Вы там не только присутствовали, но и очень живо интересовались и им самим, и судьбой оставленного им состояния, и вероятными наследниками.

— А вот и малыши вернулись, — неожиданно сказала Лидия Сергеевна, взглянув на Волгу. Она поднялась и подошла к установленной вдоль обрыва высокой ограде, которую я с таким трудом смогла разглядеть снизу от

Комариного острова. Ее рисунок представлял собой причудливые переплетения цветов и листьев, а в середине каждого пролета в большом овале располагалась буква «М». Мы все пошли за ней.

Матвей достал из правого кармана куртки пульт дистанционного управления и нажал одну из многочисленных кнопок. Убирает сеть, поняла я, вспомнив рассказ Кости.

К причалу внизу подходила белоснежная яхта, и я ничуть не удивилась, увидев надпись на борту — «Лидия». Сначала с нее сошли Александр и Алексей и помогли выйти Наташе с Татьяной и малышам.

Матвей продолжал нажимать кнопки: вот совершенно бесшумно тронулась с места лента эскалатора, видимая через такую же, как и ограда, решетчатую дверь под большим козырьком у входа на него, вот поднялась бетонная плита, закрывающая вход на эскалатор со стороны причала, и в последнюю очередь, щелкнув замком, отъехала в сторону сама дверь.

— Павел Андреевич, — поинтересовалась я. — А почему на эскалаторе только одна лента?

— А она работает и на подъем, и на спуск, в зависимости от того, куда нужно попасть, — ответил он.

Первыми снизу появились малыши, как ни пытались удержать их родители, но они не смогли отказать себе в удовольствии бегом подняться по движущимся ступеням, видно, им не терпелось поскорее поделиться впечатлениями от прогулки. Увидев незнакомых людей, они остановились и стали с интересом нас рассматривать. За ними поднялись мамы, и уже потом — отцы.

Я посмотрела на Власова — он глядел на них на всех и не мог наглядеться. Возбужденные прогулкой малыши, Наташа и Таня в легких открытых платьях, Александр и Алексей в шортах и рубашках с коротким рукавом, все уже немного загоревшие, они не казались счастливой семьей, они ей просто были.

На дорожке со стороны дома появилась одетая в серое платье с длинным рукавом женщина лет пятидесяти. Невысокая, крепко сбитая, она была похожа на туго накачанный футбольный мяч, стремительно катящийся по дорожке. Черные, с обильной сединой волосы были стянуты в узел на затылке, темные маленькие глубоко посаженные глаза под густыми черными же бровями и низкий лоб придавали ей угрожающий вид. Но при виде детей ее глаза наполнились ласковым и теплым светом, сделав ее лицо даже привлекательным.

— А где мои цыплятки? Где мои маленькие? А ну, кто хочет пирожка поклевать? — приговаривала она низким и хриплым голосом, в котором, однако, слышалась искренняя любовь и нежность. Наверное, приблизительно так могла бы разговаривать со своими детенышами большая и грозная медведица.

Малыши ее совершенно не боялись. Рассудив, что пирог гораздо интереснее каких-то незнакомых взрослых, они радостно побежали к ней.

— Галина, — сказала Лидия Сергеевна. — Не забудь, что они еще ужинать будут, так что…

— Знаю, матушка, знаю, — почтительно закивала головой женщина.

Я перевела взгляд на братьев и их жен. В глазах Наташи и Тани при виде Катьки вспыхнула яростная, неистовая ненависть.

— А на нашей маме эти бриллианты смотрелись лучше. Правда, Ната? — сказала Татьяна.

— Правда, Тата, — ответила ей сестра. — Мы лучше уйдем, хорошо, мамуля?

— Конечно, девочки, идите. Вам бы тоже к ужину переодеться надо, — сказала Печерская, обращаясь уже к сыновьям, чей взгляд тоже не светился любовью к Катьке.

А вот в ее глазах легко читалось такое злобное торжество, что я поняла, почему она постоянно носит эти серьги. Это было для нее символом одержанной когда-то победы над беззащитными перед ее злобой и коварством людьми. Ведьма, прав Матвей, она настоящая ведьма.

Тоскливо посмотрев вслед удалявшимся от него детям и внукам, с которыми он так и не смог перекинуться ни одним словечком, Власов повернулся к Матвею.

— Павел Андреевич, вы начали говорить о Канаде.

— Ах, да. Так вот, прекраснейший был человек, и судьба у него в чем-то необычная, а в чем-то очень типичная для русских эмигрантов. Сын графа Николая Федоровича Репнина и графини Анны Александровны, урожденной Лопухиной, он родился в 20-м году в Париже. Перед Второй мировой войной вся их семья уехала в Канаду, где он в последующем и составил свое очень немалое состояние. Всю жизнь он искал в России своего старшего брата Павла, который в Петрограде в 1915 году родился. Его, двухлетнего, как раз перед Февральской революцией родители у бабушки оставили, матери Анны Александровны, Марии Сергеевны, урожденной Апраксиной. А сами во Францию уехали по делам Николая Федоровича, ему нужно было там наследство получить, и хлопоты большие предстояли. А вот вернуться в Россию они уже никогда не смогли. Вот Николай Николаевич и завещал все свое состояние — своих детей у него не было, Бог не дал — потомкам брата своего, Павла.

Матвей замолчал и посмотрел на Власова.

— Александр Павлович, вы ведь, когда паспорт получали, то фамилию матери взяли и стали Власовым. А до шестнадцати лет у вас совсем другая фамилия была.

— Да, — растерянно сказал Власов. — Папа в 68-м умер, его Павлом Николаевичем Репниным звали. Я всю жизнь мечтал артистом стать, с самого детства. Он знал об этом и, честно говоря, очень не одобрял, говорил, что Репнины никогда шутами не были. Поэтому мама моя, Анастасия Владимировна, когда я должен был паспорт получать, сказала: «Еще неизвестно, каким ты артистом станешь, так что фамилию отцовскую не позорь, возьми мою». Вот так я стал Власовым. Меня в Москве под другой фамилией никто и не знает.

— Нет, Александр Павлович, так не бывает, — невозмутимо сказал Матвей. — Всегда есть кто-то, кто помнит. Просто вы об этом забыли, вот и подумайте, повспоминайте…

— Павел Андреевич, да я в маленьком городке на Севере родился и школу там же закончил, потом уже в Москву учиться в ГИТИС приехал. Из моих земляков в столице только один Димка Кисель обосновался, мы с ним в одном классе учились… Он-то нас с Екатериной Петровной в октябре прошлого года и познако… — и тут Власов все понял. Кровь прилила ему к лицу, да так, что я испугалась, не случилось бы с ним чего-нибудь.

Он резко повернулся к Катьке:

— Господи, так вот зачем я тебе понадобился!.. Лена, ты гениальная женщина, слышишь? — обратился он ко мне. — Я твой должник по гроб жизни. Ты была права, ты во всем была права, когда говорила мне, что у меня есть что-то, о чем я сам не знаю, но что нужно ей. Ну? — издевательски сказал он, снова поворачиваясь к Катьке. — И сколько бы я прожил после официальной с тобой регистрации? Какую участь ты мне приготовила? Тоже умер бы от сердечного приступа, как профессор Добрынин?