Подменыш - Донохью Кит. Страница 5

Глава 3

Две последние недели лета я снова учился читать и писать, а занималась со мной моя новая мама, Руфь Дэй. Она решила не выпускать меня за пределы слышимости и видимости, и я с радостью подчинялся. Чтение — это, конечно, лишь соответствия символов и звуков, нужно всего-то запомнить их комбинации, правила и позиции, и — самое главное — не забывать о промежутках между словами. Писать оказалось гораздо сложнее, потому что прежде, чем буквы и слова возникнут на чистой странице, нужно, чтобы они возникли сначала у тебя в голове. Да и сам процесс вырисовывания букв довольно утомительная работа. Чаще всего, когда я после обеда начинал практиковаться в письме, я становился у доски с мелом и тряпкой и писал свое новое имя, пока не заполнял ее полностью. Мою мать несколько озадачила эта моя страсть, и мне пришлось прерваться, но перед тем как закончить урок, я вывел на доске, как можно более аккуратно: «Я люблю мою мамочку». Это привело ее в такое умиление, что за ужином она дала мне самый большой кусок пирога с персиками, даже больше, чем отцу.

Школа, которой я поначалу радовался, очень быстро превратилось в мучение. Почти все мне давалось легко, за исключением этой странной символической логики, под названием арифметика. У меня всегда были напряженные отношения с цифрами. Основные операции — сложение, вычитание, умножение — еще куда ни шло, а вот с более абстрактными математическими понятиями приходилось сражаться не на шутку. Да и остальные предметы, описывающие образ мира, часто вступали в противоречие с моим жизненным опытом, полученным среди подменышей. Например, я никак не мог понять, каким образом Джордж Вашингтон, даже метафорически выражаясь, мог быть отцом нашей страны, как и того утверждения, что пищевая цепочка — это расположение групп организмов экологического сообщества согласно уровню их хищности, когда высшие особи поедают низших, используя их как источник питания и энергии. Такое объяснение естественного порядка вещей поначалу показалось мне в высшей степени неестественным. Отношения в лесу строятся на куда более бытийной основе. Жизнь там зависит от остроты инстинктов, а не от обстоятельств. После того как охотники истребили последних волков, единственным хищником в лесу остался человек. И если феи и эльфы и дальше будут продолжать скрываться от всех, то им останется только одно: принять и терпеть такой порядок вещей. Или исчезнуть.

Наша основная деятельность заключается в том, чтобы искать и находить таких детей, с которыми можно поменяться местами. И этот выбор не может быть случайным. Подменыш должен выбрать ребенка такого же точно возраста, в котором он сам был когда-то похищен. Мне было семь, когда меня украли, и семь, когда я вернулся, несмотря на то что провел в лесу почти сто лет. Главное испытание там состоит не только в необходимости выживать, а в долгом, невыносимом ожидании момента, когда ты снова сможешь вернуться.

Когда я вернулся, то понял, что это умение ждать стало моим преимуществом. Мои одноклассники уже после второго урока начинали ежеминутно смотреть на часы, надеясь, что стрелка вот-вот подойдет к трем и уроки закончатся. Учебный год продолжался с сентября до середины июня. Мы, второклассники, каждый день занимались в одном и том же учебном классе, за исключением выходных и праздников, приходили в школу к восьми утра и проводили в ней семь часов. Если позволяла погода, на переменах мы выходили на улицу, и еще был перерыв на обед. Оглядываясь назад, я с трудом вспоминаю свои школьные годы, но воспоминания ценны не количеством, а качеством. Для моих одноклассников каждый день, проведенный в школе, был настоящей пыткой. Я думал оказаться в обществе культурных людей, а они были хуже подменышей. Пацаны в их неряшливых галстуках-бабочках и в синей униформе, делающей их неприятно-похожими друг на друга, поголовно были лентяями и грязнулями: беспрерывно ковырялись пальцами в носу или в зубах, беззастенчиво сморкались, рыгали и пердели. Задира по имени Хэйс любил доставать всех остальных: дрался, воровал завтраки, принесенные другими из дома, и мочился на ботинки одноклассников. Следовало или встать на его сторону, во всем поддакивать, или превратиться в потенциальную жертву. Нескольких ребят травили постоянно. С одного взгляда становилось ясно: судьбы их предрешены окончательно и бесповоротно — офисные клерки, менеджеры, системные аналитики или консультанты — и ничего другого. Кто-то замыкался в себе и держался обособленно, а кто-то начинал рыдать при каждой новой провокации со стороны Хэйса и его дружков. С каждой перемены они возвращались в класс со следами побоев: окровавленные носы и покрасневшие от слез глаза. Но я ни разу не встал на их защиту, хотя, конечно, и мог бы. Если бы я хотя бы раз применил реальную силу, я бы одним ударом отправил на тот свет любого хулигана.

Девочки были ненамного лучше. У них, так же, как и у мальчишек, были те же гнусные привычки и проблемы с личной гигиеной. Они либо смеялись слишком громко, либо не улыбались вообще. Либо ожесточенно соперничали друг с другом, либо забивались в норку, как мышки. Самую неприятную из них звали Хайнс. Своими насмешками и подначками она постоянно доводила до слез застенчивых и безответных девочек. В стремлении унизить своих жертв она не знала жалости. Так, например, однажды она и ее подружки во время перемены зажали в углу девочку по имени Тесс Водхаус и облили водой ее штанишки, а потом стали смеяться над ней, как будто она обмочилась. Тесс залилась краской стыда и спрятала лицо в ладошки, а я тогда впервые испытал нечто похожее на сочувствие к чужому несчастью. Бедняжку дразнили до самого Дня святого Валентина. Девочки в клетчатых джемперах и белоснежных блузках не дрались, они могли больно ударить словом. И в этом не уступали нашим феям, смышленым, как вороны, и жестоким, как рыси.

Человеческие детеныши были во всем хуже нас. Иногда, проснувшись среди ночи, я мечтал снова вернуться в лес, ворошить птичьи гнезда, воровать с бельевых веревок детскую одежду, играть и веселиться, чем корпеть над учебниками и злиться на одноклассников. Но начиналось новое утро, и реальный мир снова сиял во всей его красе, и я снова принимал решение забыть о прошлом и стать настоящим мальчиком. Порой школа меня не радовала, зато домашний уют все компенсировал. Каждый день мама поджидала меня, занимаясь уборкой или готовкой. Когда я триумфально входил в дом, она неизменно восторгалась:

— А вот и мой мальчик! — и тут же тащила в кухню, где меня ожидали всяческие вкусности и чашка растворимого какао.

— Как прошел день, Генри? Что нового узнал?

И я всегда выдавал один из пары заранее подготовленных ответов на этот дежурный вопрос.

Я быстро произносил текст, отрепетированный по дороге из школы домой. Она внимательно выслушивала, а потом отправляла делать домашние задания, с чем я справлялся только к ужину. Приходил с работы отец, и мы садились за стол. Фоном для семейного ужина обычно звучало радио, где передавали любимые мамины песенки. Я запоминал их с первого же раза, а если какую-то мелодию крутили повторно, уже мог ей подпевать. Мало того, я научился копировать тембр голоса большинства певцов: Бинга Кросби, Фрэнка Синатры, Розмари Клуни и Джо Стаффорда. Мама воспринимала мои музыкальные способности как должное, как продолжение всех остальных многочисленных талантов, которыми наделяло меня ее воображение. Часто она выключала радио и просила меня продолжить песню.

— Дорогой, спой нам, пожалуйста, еще раз «Поезд на Дримленд» [7].

Когда отец впервые услышал одно из этих моих «выступлений», его реакция была не столь позитивной:

— И где же ты нахватался? То мелодию не мог повторить, а тут заливаешься, как соловей!

— Не знаю. Может, я просто раньше не слышал этих песен…

— Смеешься, что ли?! Радио орет тут целыми днями! А этот Нат Кинг Коул с его джазом меня уже просто достал! И ты говоришь, что раньше не слышал этой песни?!