Хамам «Балкания» - Баяц Владислав. Страница 45

– Я не имел в виду, что эти акции следует совершать на территории Югославии. Я имею в виду иностранные государства, которые выступают против Сербии и сербов, которые поддерживают хорватов и боснийцев-мусульман.

Я не мог поверить:

– Но я хочу, чтобы эта война прекратилась, и меньше всего желаю экспортировать ее!

Между тем Рауль настаивал на своем. Он сравнивал обстановку в Баскии и в Сербии (ему ничуть не мешало то, что одни хотят отделиться, а другие, напротив, сохранить единство), он делал из нее невероятные выводы и предлагал начать обучение террористическим атакам. Подобное сотрудничество представлялось ему совершенно нормальным.

– Если мы обучим вас действиям в гражданском конфликте, вы сможете помочь нам в военной подготовке, которая наверняка нам пригодится позже.

Рауль был уверен, что ему предстоит воевать.

А как я мог разубедить его в этом? Он использовал события и опыт моей страны, чтобы доказать свою правоту, пришел к выводу, что правда на сербской стороне! Наверное, потому, что все возложили всю вину на сербов. Признаюсь, я, который в любом случае не смог бы стать массовым убийцей (да и военачальником в любой армии), и в последующие годы почувствовал на собственной шкуре проклятие собственного народа. Особенно за пределами своей страны, какой бы она ни была в разные отрезки времени. К сожалению, я превратился в «проклятого серба» для многих издательств и других литературных учреждений.

Эта горячая преданность Рауля «сербскому делу» была тем более странной, что и я, и он знали, что моя подруга в этой войне была на стороне мусульман, как боснийских, так и косовских. Ничего удивительного: французы из-за огромной мусульманской диаспоры в своей собственной среде, унаследованной с колониальных времен, были на стороне косовцев и боснийцев, стараясь сохранить мир в своем доме. Присутствовала здесь и некоторая французская лицемерная потребность демонстративно и театрально защищать меньшинства. В этом моя бретонка (не забудьте – по определению сепаратистка) была француженкой. Впрочем, она осталась моей подругой, потому что не политика составляет суть дружбы. Или еще проще: политика – это не дружба.

И ее защита одной стороны, и экстремизм Рауля в защите стороны другой были всего лишь еще одним видом борьбы если не за открытие, то за возвращение временно утраченного национального самоопределения. Единственно утешительным во всех проявлениях их радикализма было то, что они готовы были ради принципов рисковать не только чужими, но и своими собственными жизнями.

Что же касается моей жизни, то это была одна из редких возможностей провести Новый год и Рождество (как католическое, так и православное) не со своей семьей, а во французской семье в окружении чужих детей. Увидев, что мне не удается скрыть тоску, мои прекрасные хозяева устроили так, что в моем куске пирога (не помню, был это христианский или языческий обычай) оказалась золотая монетка, после чего они вручили мне подарки и устроили виртуальное счастье.

Через месяц я вернулся в свою страну без свойств, символом освобождения которой, или оккупации (в зависимости от той стороны, за которую вы болели), стал город по имени Вуковар. Город, который в соответствии с существовавшими границами принадлежал Хорватии, но большинство жителей в нем составляли сербы. Стертый с лица земли, он стал городом-призраком, и вместо оригинального Вуковар / Vukovar получил международное, всем понятное имя Vukowar.

Месяцем позже после моего возвращения моя подруга бретонка, используя в письме своеобразный шифр, сообщила мне печальную, но не неожиданную новость: наша хозяйка «того» вечера арестована, убежище Рауля обнаружено, и он при попытке ареста был убит.

То, что Синан достиг вершин в своем мастерстве, став главным архитектором султана, не мешало Баице время от времени сравнивать себя с ним. Мехмед, раздумывая иной раз, кем он сам может стать в будущем, учитывая разницу в возрасте, боялся произносить это вслух. Но самой возможности невысказанного – догнать своего друга – хватало, чтобы забыть о всех смертях, с которыми ему пришлось столкнуться.

Да, Синан достиг вершин в звании, но не в делах. Еще нет! И вот именно это придавало Баице сил верить в то, что он способен догнать Синана. И в звании, и, возможно, в делах. Не столько ради соревновательного духа или какой-то абстрактной победы, сколько для того, чтобы облегчить свое долгое существование в состоянии войны, от которой он все еще не освободился. И вскоре он узнал, что его ожидает.

Сначала он пожалел о том, что пришлось покинуть Белград. Но его к этому вынудили: резиденция беглербега Румелии находилась в Софии, так что ради должного исполнения обязанностей ему следовало управлять европейской частью империи именно оттуда. Ранее ему не приходилось подолгу оставаться в Софии, потому что часто получал все новые поручения. Так случилось и на этот раз. Уже через несколько дней после назначения великий визирь во исполнение приказа султана велел ему немедленно прибыть в Истанбул, чтобы начать подготовку к походу на Персию.

Однако в поход Баица отправился не сразу. Его задержали в сарае. Стечение обстоятельств позволило ему увидеть внезапно разбушевавшиеся дворцовые интриги с близкого расстояния, но как бы со стороны. К счастью, его пребывание там оказалось временным, если даже и не случайным, что позволило ему не втягиваться в опасные игры. Дело в том, что султан, перешагнув порог старости, время от времени начинал странно вести себя. Любовь всей его жизни Роксолана, лишенная красоты, молодости и прежнего обожания, переключила свое прежнее внимание с мужа на собственное влияние в сарае. Великий визирь Рустем-паша отправился в поход на Персию, который проходил с переменным успехом. И то, что он был зятем султана и султанши, мужем их дочери Михримах, не спасло его от опалы: внезапно, повинуясь иррациональному порыву, Сулейман сместил с должности первого человека дивана. На его место султан назначил второго визиря Ахмед-пашу, завоевателя Тимишоары и недавнего соратника Баицы. Баицу спасла тень, в которой он находился. Если бы не это, то ему пришлось бы выбирать, на чью сторону встать: Рустем-паша был его земляком и покровителем, а с Ахмед-пашой он бок о бок сражался в жестоких битвах, что вернуло ему пошатнувшийся было авторитет в войсках. После того как было объявлено, что в скором времени ему следует присоединиться к походу на Персию, Баица несколько месяцев провел между Софией и Белградом. Это и помогло ему избежать многих неприятностей. В семье султана наступил трагический период: сплетники внушили султану ложную мысль о том, что его (но не Роксоланы) старший сын Мустафа собирается свергнуть Сулеймана с престола. Проблему усложняло то, что этот молодой человек пользовался популярностью в армии, так что решение Сулеймана – лишить Мустафу не только всех званий, но и жизни – не встретило одобрения в войсках.

Баицу это поразило. Ему были известны аналогичные случаи в истории Османской империи, но впервые он убедился в такой невероятной жестокости, как убийство собственного ребенка. Когда подобное явление начало набирать обороты, его оправдывали такими исключительно важными причинами, как сохранение престола, и совершали в основном тайно или прикрывая лживыми измышлениями. При этом никто, включая самого властелина, не решался открыто объявить либо признать, что отец убил сына. И только Сулейман без малейшего стеснения обнародовал признание и даже неоднократно, подчеркнуто повторил его. Словно гордился поступком! Баица не мог понять этого, несмотря на многочисленные объяснения и оправдания. Родитель убивает свое самое дорогое создание! К тому же у Баицы был тайный опыт отцовства: две рабыни уже родили ему двух сыновей, которых он пока что скрывал от окружающих, но только по той причине, что еще не решил, готов ли он открыто признать их своими. В этой тайне не было ничего плохого: она никому и ни при каких обстоятельствах не угрожала ужасной концовкой.