Евангелие зимы - Кили Брендан. Страница 12

Марк смотрел в реку, и я тоже перевел взгляд на воду. Куски льда и мертвая листва выплывали из-под моста и неровными траекториями уносились в залив.

– Зато мы можем, – сказал он. – Мы настоящие.

Я кивнул, но ничего не ответил, привычно замкнувшись. Иначе нельзя. Я боялся говорить дальше из страха сказать что-нибудь лишнее. Мы помолчали. Марк положил мне руку на плечо.

– Чувак, мне пора двигать, я совсем опоздал.

Мы сцепили согнутые пальцы, и каждый прижался плечом к груди другого, как спортсмены в телевизоре.

От моста Марк пошел в другую сторону. Я не торопился, надеясь, что действие травки выветрится и меня отпустит раньше, чем я явлюсь домой. Я стоял на мосту, глядя на черную гладкую полосу реки, уносившейся в океанский залив. Я думал о языке Джози и ее бьющих электричеством губах, о голосе Марка, раздающемся из волевого рта, о смехе Софи. Мысленно я соединял эти части в дробящиеся изображения, как на картинах Пикассо, смещал и перетасовывал в новую мозаику, как цветные стеклышки в калейдоскопе. Я передвигал фрагменты – языки, губы, пальцы, пытаясь понять алгоритм, потому что это же больше, чем просто секс, верно? Видимо, когда тела соединяются, возникает мост к чему-то более глубокому и значительному, сочетание частей ради появления нового, более полного целого. Вот взять дыхание: это не просто вдох и выдох, а единый взаимодополняемый феномен. Я только этого и хотел – стабильности, цельности, уверенности, что любой страх можно прогнать, что одиночество – болезнь, отступающая, если чей-то выдох становится моим вдохом, и что вместе ни один из нас не будет чувствовать себя одиноким.

Стоя на мосту, я все сильнее ощущал тошнотную дурноту. Я только хотел, чтобы мне сказали: все будет хорошо. Я могу отдавать, отдавать и отдавать, идти, идти и идти, но я же буду бродить бесцельно без дорожной карты, где написано: «Эйден, иди вперед, затем поверни направо, затем налево, снова налево, и ты окажешься там, куда хочешь попасть». Не это ли обещал мне отец Грег? «Благой дом», обретение покоя? «Об этом тебя просит наш Господь, Эйден. И я тебя об этом прошу. Ш-ш-ш, ш-ш-ш, скоро тебе будет гораздо легче. Скоро все наладится. Ты узнаешь любовь. Это любовь, Эйден. Это любовь».

Глядя в реку, я слышал этот успокаивающий голос, отдававшийся в ушах бесконечным убаюкиванием. Иногда из-под моста выплывала узкая льдина и скользила по воде, скрываясь в темной дали. Я не мог связно мыслить и сосредоточиться. Я хотел знать дорогу, хотел научиться видеть себя и говорить: «Да-да-да, это я», но мысли наплывали одна на другую, и я не мог разобраться в этом хаосе.

Глава 4

– Все важное в жизни требует веры, – сказал мне однажды отец Грег. – Иисус не превращал камни в хлеб, когда изнывал от голода в пустыне, и не бросался с крыши храма, чтобы доказать, что он сын Божий. Он знал, что сможет выжить на вере, а не на хлебе и что ему не надо испытывать крепость своей веры, чтобы верить в это. Ты должен верить в меня, Эйден. Ты должен верить, что я тебя люблю. Все будет хорошо, если ты будешь верить в любовь между нами. Любовь – это проявление Бога на земле.

И я верил. Я верил ему. Я продолжал ему верить, когда в сентябре он единственный вручил мне открытку на день рождения, когда подарил мне фотографию витража в Англии с изображением святого Эйдена, и когда он разорвал чистый носовой платок, чтобы каждому из нас досталась половина, в тот день, когда у нас был насморк, и когда я смеялся, потому что он меня смешил, и когда он сказал мне, что рано или поздно настроение у меня поменяется, и когда я плакал, а он обнимал меня, не говоря дежурных слов вроде «не плачь» или «береги себя». Я верил ему, когда он говорил: «Ты мне небезразличен» и что немного поплакать – это нормально, ведь это дает ему возможность еще больше заботиться обо мне. От отца Грега исходило странное, болезненное притяжение.

Я был уверен: мы договорились, что я приду на следующий день после того, как он выставил меня из своего кабинета (в первый раз), и не хотел его разочаровать. Я вышел раньше, чем накануне, и снова такси отвезло меня в приход Драгоценнейшей Крови Христовой, и я просил шофера приехать за мной вечером. По дороге я думал, что скажу отцу Грегу. Я хотел рассказать о Джози, Марке и Софи – и не хотел начинать этот разговор. Получается, у меня появилось что-то, с чем можно было сравнивать, и это пугало все больше и больше.

Свет в приходском доме был приглушенный, стояла тишина. Дверь на кухню была притворена, в большом зале ни души. Оставшееся от вчерашнего телефонного марафона сгребли в дальний угол: плакат на мольберте с изображением школьного здания был исчеркан резкими линиями, означавшими увеличивающиеся суммы пожертвований. Наверху зеленым маркером почерком отца Грега было крупно выведено: «Школа Святого Филиппа теперь реальность».

По контуру двери в кабинет отца Грега пробивался свет. Дверь к отцу Дули была открыта, и оттуда слышался его негромкий бубнеж в телефонную трубку. Я не хотел проходить мимо его кабинета, опасаясь, что он меня увидит. Отец Грег знает, что я должен прийти. Даже если я не постучусь, он знает, где меня найти. Я повернул обратно, к лестнице в подвал.

Спустившись, я оглядел в тусклом свете трещины и вздувшиеся от сырости пузыри на стенах коридора, ведущего на склад. Серая металлическая складская дверь выглядела массивнее, чем была на самом деле, и я вдруг подумал, что никогда еще ее не открывал. Это всегда делал отец Грег. Внутри на проводе раскачивалась голая лампочка, отбрасывая желтоватый ореол; слабый свет доходил только до верстака посередине. Под верстаком светилась оранжевая спираль обогревателя, и я понял – отец Грег сюда спустится. Он так уже готовил это помещение и раньше. Он не оттолкнет меня снова.

В темном углу забормотал бойлер. Под потолком тянулись уютно постукивавшие и шипевшие трубы. Сняв куртку и шапку, я подошел к маленьким зарешеченным оконцам у дальней стены, выходившим на канаву вдоль приходского дома. Они едва пропускали дневной свет в эту импровизированную мастерскую. Другие мальчики моего возраста высунулись бы из такого окна и захотели съехать по длинному обледенелому склону холма на подносах из столовой, но я ждал, пока глаза привыкнут к полумраку подвала. Я предпочитал находиться здесь – мне нравился холодный умиротворяющий сумрак. Трубы наконец успокоились, и тишину нарушало лишь зуденье обогревателя. В виде исключения сейчас от меня требовалось ничегонеделание. Он скоро спустится, и больше мне никуда не придется идти.

Я так и стоял под окнами, в тени металлических полок, когда услышал звук открываемой двери. Я прижался к стене, спрятавшись за стеллажом на случай, если пришел отец Дули, но с облегчением услышал голос отца Грега. Однако он с кем-то разговаривал. Они подошли к верстаку, и, хотя их не было видно, я понял, что он привел сюда мальчика моложе меня.

– А сюда можно? – спросил мальчишка.

Отец Грег засмеялся. Я услышал глухой удар по верстаку и звяканье бокалов.

– Нужно, – ответил он. – Только помни, это строго между нами. Другим об этом говорить не надо. Никто больше не должен знать, ни одна живая душа.

– Я понял, – сказал мальчишка, и я узнал эту робость, почти пришибленность. Джеймс, восьмиклассник, сын Синди.

– Вот что пьют настоящие мужчины, – произнес отец Грег.

– Это и я могу выпить, – сказал Джеймс.

– Я знаю.

– Но мне как-то не очень.

– Давай, не трусь. Я с удовольствием выпью с тобой.

– Нет, я чувствую себя не очень, вот и все.

– Да в порядке ты!

– Нет. Можно я пойду?

– Здесь никого нет, – настаивал отец Грег. – Тебе нечего опасаться. Все нормально. Тебе нечего бояться, когда ты со мной.

– Я себя плохо чувствую, – повторил Джеймс. – Извините. – Возникла пауза, и вслед за тем звук резко поставленного на верстак бокала. – Нет, – умолял Джеймс. – Пожалуйста.

– Все нормально, – повторял отец Грег. – Все нормально.