Евангелие зимы - Кили Брендан. Страница 2

– Она заказала, – возразил я. – Я видел, как бармен ставил вино в холодильник.

– Что ты там жмешься за мебелью? – спросила мать. – Ты же вроде собирался мне помогать!

– Кто жмется? Я здесь. И вовсе не обязательно вечно ее обвинять.

– А-а, ты у нас адвокат, как обычно! Святая Елена!

Мать размеренно задышала через нос, считая про себя. Этому так называемому черепашьему дыханию ее обучали на йоге, тай-чи, пилатесе, растяжке-вытяжке души, или что там у нее на повестке дня.

– Ладно, – сказала она новым, мажорным тоном. – Давай-ка улыбнись, все-таки у нас праздник. Ты будешь встречать гостей.

– Я и так улыбаюсь.

– Расслабься. – Мать уперла руку в бок. – Держись развязнее, как отец, не будь букой. У нас сегодня будут только друзья, Эйден.

Не помню, чтобы на прошлое Рождество Донован-старший склабился, как политик.

– Я не он, – произнес я.

– Не он, – негромко согласилась мать, – но ты притворись. – Взглянув через окно на двор, она вздохнула: – Пожалуйста.

Мне очень хотелось притвориться. Ради нее.

На подоконниках и журнальных столиках трепетали огоньки свечей, а в очаге, потрескивая и рассыпая искры, горели толстые поленья. В свете живого огня светлая мебель и стены цвета слоновой кости приобрели оранжевый оттенок. Когда мать снова повернулась ко мне, я дал ей то, чего она хотела.

– С Рождеством, – сказал я.

– Ну вот! Так-то лучше. Вот что все хотят видеть.

– Да будет праздник.

Мать торжествующе улыбнулась.

В дверь позвонили. Мать пригладила платье на талии и часто заморгала. Пора. Один из приглашенных официантов поправил галстук-бабочку и открыл входную дверь. Я спохватился, что стою с руками в карманах – надо бы их вынуть, – но это оказалась всего лишь Синди, одна из близких маминых подруг. Мать выплыла в фойе, как на сцену – словно и не было этих двадцати лет. Они сразу направились к бару, и Синди, едва получив бокал, высоко подняла руку.

– За новую великолепную вечеринку Гвен! – произнесла она. – И пусть Джек со своей бельгийской шлюхой катятся к чертям!

Они выросли в одном городе, но познакомились, только воцарившись в коннектикутском высшем обществе. Синди была еще миниатюрнее матери, зато с широченной, от уха до уха, улыбкой. Я иногда встречал ее семью в церкви Драгоценнейшей Крови Христовой, а ее сын Джеймс учился в нашей частной школе, гордо именовавшейся Коннектикутской академией, на два класса младше меня. Единственный способ вести счет маминым подругам – приписать их к разным социальным кружкам. Когда кружков накапливалось достаточно, я начинал помнить лица и какие-то факты биографии, вроде статистики на обороте карточек бейсболистов. Вместо очков или пропущенных ранов здесь значились категории «личное имущество», «благотворительная деятельность» и «число посещений вечеринок Донован», что в случае Синди равнялось ста процентам.

На крыльце снова позвонили. Я открыл, поздоровался – и понеслось: я едва успевал приветствовать хлынувших в двери гостей. Я часто моргал, ощущая, как глаза лезут из орбит, словно яйца в глазунье. Вошедшие сверкали неоновыми улыбками и все прибывали.

– Здравствуйте, – говорил я очередному гостю. – Здравствуйте.

Растянув в улыбке губы до отказа, я подсказывал, куда пройти, постепенно отключаясь и уходя в тоскливую пустоту, где на меня наваливались мысли о «Франкенштейне» в мягкой обложке, оставшемся на кресле в кабинете. Я представлял, как это существо пробуждается и смотрит со стола злобным взглядом.

Гости все прибывали. Пробираясь в толпе, я то и дело кого-нибудь задевал. Люди поспешно, чтобы не пролить, глотали свои коктейли и наклонялись ко мне, разговаривая самым мажорным тоном.

– Оценки прекрасные! – кричал я, перекрывая шум: – Йель, только Йель!

Вживаясь в роль, я почти освоил странный акцент, который порой прорезается у американцев: как бы британский, но с несомненной примесью верхне-истсайдского. Я переходил из комнаты в комнату, соображая, как бы незаметно смыться – по дому волнами перекатывался натужный, агрессивный смех.

Я хотел незаметно пробраться мимо группы гостей у пианино, подняться в кабинет и хоть немного посидеть спокойно, но меня перехватил бывший коллега Донована-старшего, Майк Ковольски. Переваливаясь, он поспешил через фойе, балансируя брюхом. Его сын Марк шел сзади. Если бы не фамильный, кувалдой, папашин подбородок, трудно было бы поверить, что Марк – его родной сын. В академии он держался с невозмутимой, уверенной отстраненностью, которую я привык принимать за пресыщенность. Мы встретились у парадной лестницы. Майк больно хлопнул меня по плечу.

– Смотрите, как он обрабатывает вечеринку – вылитый адвокат! Да-а, Эйден, давненько не виделись. Ты уже с меня ростом, и когда это твой старикан разрешил тебе ходить с такими патлами? Не к лицу мужчине прятать глаза. – Он помахал между нами пальцем. – Представишь Марка кое-кому? Или самому не терпится захапать все престижные стажировки, обогнав приятеля, а?

– Как твое ничего, Донован? – спросил Марк.

В академии мы оба учились в десятом, но в последний раз Марк со мной здоровался на обязательном зачете по плаванию в сентябре. Назвать нас приятелями можно было разве что в шутку. Как капитану команды пловцов, ему пришлось приветствовать нас одного за другим, когда мы прыгали в воду и доказывали, что можем проплыть до бортика и обратно, не утонув. Я же считал его человеком из бронзы: натуральный цвет кожи у Марка круглый год был янтарно-смуглый, а плотная шапка кудрявых волос никогда не казалась ни отросшей, ни стриженой. Мы вместе ходили в воскресную школу, но уже в средних классах общались, только когда наши отцы заставляли наши семьи встречаться за обедом, то есть давным-давно, еще до того, как мой родитель ушел из компании и открыл свою фирму.

– Марк тут кое с кем пообщается, – продолжал Майк. – Без этого никак нельзя. Здесь не просто вечеринка, а ярмарка вакансий, – бросил он сыну.

– Пап, я знаю.

– Все зависит от того, как смотреть на вещи, мальчики. Надо во всем видеть лишнюю возможность. – Майк ткнул меня в грудь.

Марк посмотрел на меня, на отца и снова на меня.

– Может, Эйден покажет мне дом? – Майк взял Марка повыше локтя. – Carpe diem, – отозвался Марк, – я понял. Но можно мне просто пообщаться с Эйденом? Было бы круто.

– Я покажу ему обстановку, – предложил я как можно хладнокровнее.

Марк попытался вырваться из папашиной хватки, но Майк не отпускал.

– Главное – целеустремленность. Зевать будем в другом месте. Цель, цель, цель. Увидел, что нужно – подошел и хапнул, черт возьми. – Он улыбнулся и подтянул поближе и меня, так что мы с Марком оказались прижатыми друг к другу. Изо рта у Майка пахло креветками. – Правильно я говорю? – спросил он.

– А как же, – отозвался я.

Марк благодарно улыбнулся. Майк пихнул сына к кружку мужчин у камина. Хотя те расступились, освобождая ему место, Марк отчего-то искал меня глазами. Взгляд этих удивительно светлых голубых глаз красноречиво молил: «Вытащи меня отсюда!» А я как-то не привык, чтобы на меня смотрели с мольбой о помощи. Но вскоре Марк вынужденно приступил к упражнению, которое и я десятки раз исполнял на вечеринках матери, – стал отбарабанивать резюме, и с этой секунды его уже было не спасти.

Снимите маски, сказал бы я не только Майку, но и многим в нашей академии. Снимите большие, пластмассовые, погано улыбающиеся личины, в которых вы с ноги открываете любую дверь. Мне тоже случается общаться с ровесниками, когда дискуссионный или шахматный клуб собирается за обедом у кого-нибудь дома или когда мы болеем с трибуны на матче по хоккею на траве и футболу. Я слушаю, как другие разговаривают между собой – можно подумать, уверенность родилась раньше их. Никто никогда не скажет: «Я не знаю» или «Я боюсь»; они ведут себя так, будто маски – их настоящие лица и они прекрасно проживут со своей самонадеянностью, искренне полагая, что никто больше им не нужен. Как там называется стих Джона Донна, который мы читали на уроке Вайнстейна? «Человек – не остров»? Ну, это не про нас. Мы – проклятый социальный архипелаг, называющий себя обществом. Почему мне кажется, что только я живу в кошмаре? Ведь я точно знаю, что на самом деле их тоже мучает страх. Я видел его осенью на лицах учащихся нашей академии, когда в одно солнечное ясное утро, в четверг, мы начали бояться самолетов и слова «джихад». С того дня страх стал нашим образом жизни – и у детей, и у взрослых, без разницы. Я слышал, как педагоги тихо переговаривались между собой: «Ну что я могу сказать этим детям? Я тоже боюсь!» Так почему мне кажется, будто я один ищу стабильности, нормальной жизни, того, кто способен остановить лавину вранья и пообещать мне, что все будет хорошо?