Вера после Катастрофы - Беркович Элиэзер. Страница 9

Но, может быть, иудео-христианский диалог имел бы практическое значение: наладил бы взаимопонимание между двумя религиями? Дело в том, что в отличие от христиан — сторонников диалога, среди которых преобладают теологи, среди еврейских энтузиастов межрелигиозного общения верующих крайне мало. Трудно ожидать взаимопонимания от столь разных людей, когда отсутствуют интеллектуальная честность и искренность.

Чем больше на такой диалог возлагается надежд, тем сильнее будет разочарование. Впрочем, даже независимо от всех политических причин, мы отвергаем эту идею из этических соображений. Прежде всего она несовместима с исторической правдой. Ведь диалог предполагает какое-то разделение ответственности за трагедию еврейства. Мы будем вынуждены согласиться, что "трения" возникли из-за недостаточного знакомства друг с другом. Будто бы христиане и евреи враждовали, не зная благородных религиозных доктрин друг друга. Конечно, это не так. Конфликтов не было. "Просто" христиане угнетали и преследовали евреев. "Диалог", как понимают его христиане, невозможен, ибо это будет попытка замазать преступное прошлое.

Некоторые полагают, что в наше время, когда религии угрожают воинствующие материалисты, иудаизм и христианство должны единым фронтом выступить на защиту вечных моральных ценностей. Да, людям разных вероисповеданий необходимо объединяться в борьбе за свободу совести, за мир и социальную справедливость. Но в интеллектуальной сфере иудаизм обязан сохранять полную независимость. Более того, союз с христианством для него невыгоден. Как менее догматичный он легче выдерживает натиск секуляризма.

У нас свой путь. Конечно, следует стараться сделать еврейскую философию более заметной в интеллектуальных течениях современности. Нужно показать, что иудаизм не. чуждается сложных проблем нашей эпохи. Если мы обнаружим, что другие религиозные направления поддерживают нашу этическую, интеллектуальную и теологическую позицию, — тем лучше. Если этого не произойдет — мы не будем огорчаться. Перед нами стоят куда более сложные задачи по внедрению иудаизма в жизнь современного общества. Мы должны идти своим путем с верой и надеждой. Ведь мы переживаем один из тех немногих поворотных пунктов в истории, когда чувствуется дыхание вечности. Израиль выжил вопреки всему. Загадочность нашего народа лишь усилилась после возвращения на землю предков, во что евреи верили всегда. Никто не знает, что принесет новая эпоха человечеству.

Но мы, пережившие христианскую эру, ее начало и ее страшный конец, когда в еврейской крови утонула мораль западной цивилизации, мы встречаем ее с надеждой. Мы знаем, что переживем и эту эпоху, ведь евреи — свидетели Самого Всевышнего, вечный народ, вечный свидетель истории.

Глава третья Бог и катастрофа

Брат Иова

Многих евреев Катастрофа привела к кризису веры. "Где был Бог в это время? — спрашивали они. — Как Он мог терпеть страдания миллионов беспомощных людей, среди которых были невинные дети?" Да, вера многих, прошедших лагеря, не выдержала смрада крематориев. И сегодня, через двадцать лет после разрушения последней немецкой фабрики смерти, эти вопросы по-прежнему требуют ответа. Они все больше привлекают внимание по мере того, как ощущение остроты трагедии проходит. Не ответив на эти вопросы, невозможно верить в особую миссию еврейского народа. Но вопрос о роли Бога в Катастрофе можно задать с разной целью. Тот, кто представляет Всевышнего в виде безличной космической силы, равнодушной к индивидуальной судьбе, ищет в молчании Творца лишь подтверждение своей концепции. Я считаю, что к проблеме веры в Освенциме можно подходить лишь с чистыми намерениями. Кризис веры в лагерях мог испытать только тот, кто верил в живого Бога Израиля. Лишь с таких позиций можно вопрошать "Где был Бог?" и даже спорить с Ним.

Этот горький вопрос, исходящий из самого сердца, — потребность веры. В книге Эли Визеля "Ночь" описывается, как немцы вешают маленького мальчика. Кто-то спрашивает: "Где же сейчас Бог?" Этот вопрос правомерен. Не задать его было бы святотатством. Вера несовместима с таким ужасом. Полагающийся на Бога требует от Него справедливости. Верующий не может согласиться с тем, что Бог способен на жестокость. В то же время он знает, что Творец управляет всем, что существует под солнцем. Человек пытается понять механизм Божьей власти. Вопрошать Господа — это наша прерогатива еще с древних времен. Авраам спорил с Богом по поводу Содома и Гомор-ры. Смиренный праведник все же осмелился бросить вызов самому Всевышнему: "Неужели судья всей земли не рассудит справедливо?" Тут нет противоречия. Верующий вопрошает Бога именно потому, что верит. Авраам не мог вынести, чтобы Творец совершил несправедливость. В этом же суть дилеммы Иова. Он страдал не потому, что на него обрушились несчастья, а потому, что поколебался его идеал справедливости. Иов не мог принять аргументы своих друзей не из-за преувеличенного самомнения и не из-за того, что считал себя непогрешимым праведником. Его возмутило, что они защищали зло, доказывая, будто оно и есть справедливость. Сами того не понимая, они оскорбили достоинство Творца, в Которого верил Иов.

Поиск Божьего присутствия в лагерях смерти — в классических традициях иудаизма. К несчастью, в отличие от истории с Иовом Всевышний так и не показал Свое лицо узникам Освенци-ма, и миллионы людей, предоставленных самим себе, испытали беспредельное отчаяние. До сегодняшнего дня теологи спорят о том, что же ответил Творец Иову. Но ясно одно: Бог ему открылся. И Иов примирился с Господом: "Я слышал о Тебе, но теперь я воочию вижу Тебя. И я отказываюсь от своих слов и раскаиваюсь, ибо я прах и пепел" [1]. В Катастрофу такого не произошло. До самого конца лицо Бога было сокрыто. Миллионы взывали к Нему, но тщетно. Они слышали о Всевышнем, но глаза их видели только прах и пепел, в который превращались они и все, что было им дорого.

В Освенциме на самом деле было два Иова: один в конце концов послушался совета жены и повернулся к Богу спиной, другой сохранил веру до конца, вплоть до дверей газовой камеры. Да, в лагерях уничтожения вера многих сломалась. Но были и те, кто шел на смерть с '"ани маамин!" ("я верю!") на устах. Они не видели Бога, но веру свою сохранили. И отвернувшиеся от Него, и славившие Его до самого конца — святы. Это трудно понять постороннему, брату Иова. Мы обязаны принять в своем сердце и восставших, и смирившихся. Свидетельство не потерявших веру не заставит забыть восставших, но и восставшие не заслонят веривших. Наследие Катастрофы вопрошает в святом восстании и в восстающей вере.

На что может надеяться брат Иова? Он не пытается украдкой увидеть руку Всевышнего, чтобы понять трансцендентный смысл Катастрофы. Понять — это значит принять и оправдать. Он всматривается в себя. Он хочет жить осмысленно, но не делая вид, будто Катастрофы никогда не было. Он знает, что его поколение должно жить и верить, не забывая о Катастрофе. Ему нужно этому научиться. Если он хочет, чтобы его вера была осмысленной, он обязан освободить в своей душе место для непроницаемой тьмы лагерей. Тьма останется, но в ее "свете" он утвердит свою веру. Необъяснимое не будет объяснено, но оно поможет осознать то, что может быть понято человеком. Горе останется, но оно будет смягчено обещанием того, что настанет для Израиля день, когда он сможет продолжить свой вечный путь с уверенностью и достоинством. Может быть, в страшном несчастье откроется нам вселяющая ужас тайна Бога? И когда это произойдет, мы будем знать, что сами в поисках примирения с Ним, успокаивая Его, нашли свое утешение.

Абсурдно ли бытие?

Есть простой способ разрешить проблему кризиса веры в лагерях смерти. Можно сказать себе: Бог оставил евреев потому, что Он не интересуется человеком. Можно утешиться классическим афоризмом: "Нет на свете справедливости и судьи нет". Это будет еврейским вариантом радикальной теологии. В конечном счете, это ответ на вопрос о смысле бытия: вселенная безразлична к судьбе человечества. Вселенная — бессмысленный хаос, и нет никого, кто руководит природой и историей. Такую или похожую позицию занимают некоторые экзистенциалисты. Альбер Камю, например, выразил подобную идею в книге "Письма немецкому другу": "Я знаю, что Небеса, безразличные к твоим ужасным победам, будут так же безразличны к твоему справедливому поражению. Даже и сейчас я ничего не жду от Небес" [2]. Это, видимо, и есть то, что имеют в виду, когда говорят об абсурдности бытия. Ценно лишь то, что сотворено человеком. Вне этого нет ничего, кроме безразличного космоса. И нет ни-какой возможности обратиться к трансцендентному в поисках критерия. Жизнь — это борьба с бессмысленной судьбой, и она целиком в руках человека. Тот факт, что человек способен творить, — единственное оправдание существования вселенной.