Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса - Делягин Михаил Геннадьевич. Страница 82

Именно поверхностное, политическое, а не сущностное, связанное не столько с восприятием мира, сколько прежде всего с борьбой за власть противоречие марксизма с религией парадоксальным образом привело значительную часть его представителей к союзу с ней или, как минимум, к терпимому отношению к ней [166] в преддверии и тем более после начала информационной эпохи в 1991 году [20].

С одной стороны, с этого времени наука, как показано в примере 11, в силу окончательной политической победы буржуазии (в форме «ядра» мировой экономики – находящихся в фактически взаимной собственности инвестиционных «фондов фондов» [167] – и обслуживающего их глобального управляющего класса) и окончательного же превращения буржуазии благодаря этому в реакционную силу начала вырождаться уже практически во всех сферах своей активности (и потому защищать против реакционного же клерикализма с объективной точки зрения, без прямой политической заинтересованности стало банально нечего).

С другой стороны, прогрессизм без поддержки погибшего в обюрократизированных научных ритуалах эмпирического знания лишился даже принципиальной возможности оценки порождаемых им самим рисков. Соответственно, он лишился и возможности понимания необходимого уровня самоограничения, дойдя до всё более пугающего преобразования самого человека (в интересах прежде всего сверхприбылей крупных корпораций).

При этом действительно глубокое преобразование человека на индивидуальном уровне, осуществляемом современными технологиями (прежде всего информационными), в качестве неизбежной компенсации избыточной сложности (для удержания сложности социальной системы в целом на прежнем, поддающемся управлению уровне) ведет к вынужденной примитивизации общественных форм его организации, то есть к нарастающей социальной архаике.

В отличие от либерализма, превратившегося (благодаря трансформации господствующей части буржуазии из представителей национального реального сектора в представителей глобальных финансовых спекулянтов) в постмодернистскую идеологию, а на практике и по сути дела в религию, марксизм остался идеологией Модерна. В этом качестве он сохранил веру в социальный прогресс как достижимую цель человечества и в позитивную силу разума как средство достижения этой цели.

В результате на фоне антинаучного (в традиционном понимании науки как эмпирического знания, а не плодов хаотического сочетания бюрократических ритуалов в интересах крупного бизнеса) преобразования человека марксизм, сохраняя свой революционный характер по отношению к либеральному новому порядку, парадоксальным образом стал консервативной силой. (Точно так же традиционные религии и консерватизм как идеология именно в силу своей консервативности стали на фоне этого либерального нового порядка революционными силами.)

Непосредственными причинами такого изменения положения без смены позиции стали, во-первых, антикапиталистическая и гуманистическая природа марксизма, не позволяющая примириться с разрушением самой природы человека, особенно в интересах крупного капитала, и, во-вторых, его противоположная религиозному консерватизму имманентная социальная революционность и, соответственно, стремление к социальному прогрессу против архаизации.

Кроме того, в сугубо теологическом плане оформилось понимание того, что атеизм как явление находится в плоскости не науки, но религии (являясь, в частности, в России пятой традиционной религией, отрицаемой в этом качестве по не содержательным, а сугубо конкурентным причинам – прежде всего представителями других четырех религий). Ведь неверие в существование бога само по себе является таким же фактом иррациональной веры (а отнюдь не подтверждаемой повторяющимися экспериментами науки), как и вера в него.

В этой связи не следует забывать, что на заре Советской власти коммунисты также вполне нейтрально относились к религии и церкви. Это можно объяснить и их тогдашней политической слабостью (и, соответственно, разумным нежеланием множить врагов без категорической необходимости), и враждебным отношением РПЦ к общему историческому врагу – монархии (хотя и проявившемуся исключительно после падения последней).

Поскольку самодержец был в организационно-управленческом плане главой Русской Православной Церкви (РПЦ) по образцу Византийской, Османской и Британской империй, отречение Николая II освободило РПЦ от этой власти и качественно повысило её социальный и политический статус. Именно поэтому Святейший Синод «в вопросе отношения к монархии… превосходил по радикальности Временное правительство» и, немедленно после отречения Николая II «введя запрет на богослужебное поминовение царя и "царствовавшего дома”, тем самым выбил из-под ног ещё многочисленных в то время монархистов идеологическую почву» и полностью парализовал их потенциальное сопротивление [3].

По той же причине патриарх Тихон не благословил (то есть по сути дела запретил) передачу денег, собранных монархистами на освобождение бывшего царя и его семьи, его охране. Эта охрана в первое время после Великого Октября перестала финансироваться и за оплату накопившегося долга была готова отдать своих узников в прямом смысле слова кому угодно, в том числе и монархистам. Патриарх Тихон ограничился тогда едва ли не издевательской передачей Николаю II (тогда уже гражданину Романову) своего благословления и освященной просфоры – с официальной формулировкой «в утешение» [69].

Отношение тогдашнего церковного руководства к монархии как таковой (и, соответственно, к бывшему монарху) было таким, что после сообщения об убийстве бывшего царя и его семьи примерно треть (по другим данным, 20 % – 28 из 143 членов при 3 воздержавшихся) участников заседавшего в то время Поместного собора РПЦ выступала даже против того, чтобы просто отслужить по ним панихиду [3].

Кстати, поскольку Временное правительство не отделило церковь от государства, сохранив своё формальное право утверждать (или, соответственно, не утверждать) решения Поместного собора, «на октябрьский переворот собор отреагировал… форсированием, ускорением процесса введения патриаршества. В возникшем вакууме власти Церковь увидела для себя дополнительный шанс: постановления собора ни с кем теперь не нужно было согласовывать. Решение о восстановлении патриаршества было принято 28 октября – всего через два дня после захвата власти большевиками. А еще спустя неделю, 5 ноября [интронизация прошла 21 ноября – М.Д.], был избран новый патриарх. Спешка была такая, что постановление, определявшее права и обязанности патриарха, появилось уже после его интронизации…

Примерно через год после октябрьского переворота патриарх Тихон сказал в одном из своих посланий пастве (передаю близко к тексту): «Мы возлагали надежды на советскую власть, но они не оправдались». То есть… расчеты на нахождение общего языка с большевиками были. [Поэтому] Церковь молчала, когда они захватили власть, молчала, когда начали преследовать своих политических оппонентов, когда разогнали Учредительное собрание. Голос против советской власти духовенство начало поднимать лишь в ответ на "недоброжелательные" действия по отношению к самой Церкви – когда у неё начали отбирать храмы и земли, когда начались убийства священнослужителей». Однако главным фактором, насколько можно судить, стало исчерпание РПЦ собственных средств и нежелание Советской власти финансировать её деятельность (из-за чего, например, после года работы фактически просто разошелся в силу вульгарного отсутствия денег Поместный собор).

«Тихону принадлежит приоритет в богослужебном поминовении советской власти. Когда его избрали на патриаршество, он вознес молитву, в которой… присутствовала фраза "о властех наших". Но у власти на тот момент уже 10 дней как находились большевики!.Тихон категорически отказался благословлять деникинскую армию» [3].