Студия сна, или Стихи по-японски - Лапутин Евгений Борисович. Страница 30

— Мы сказали, что этот человек — наш отец, и немедленно просим оставить нас в покое, у нас всех троих ужасно разболелась голова, — внятно ответили сестры.

Пикус понял, что снова может дышать. Если бы Эмма и Ю не ответили так, он немедленно убил бы обоих полицейских. В чем-чем, а в этом сомнений не было никаких.

Глава XX

Но разве этот, пусть даже и хорошо окончившийся инцидент не был знаком того, что нечто новое уже происходит — ведь никогда прежде полицейские не задавали Пикусу вопросов, правдивые ответы на которые подразумевали несомненные неприятности. Даже в первые американские его дни, когда власти действительно могли кое о чем порасспрашивать его, никаких сложных вопросов не возникало. Напротив, полиция в своих машинах или пешком настолько равнодушно продвигалась мимо, что порой закрадывалось сомнение, не человек ли невидимка он.

Ура, ура, теперь все иначе! Теперь опасность вокруг, теперь погоня наступает на пятки, а он должен спасти, защитить свалившееся на него хрупкое удвоенное счастье. У счастья, оказывается, было имя, и даже два.

Но, поплутав по городу, Пикус убедился, что преследования нет, и даже нечто, похожее на разочарование, почувствовалось вдруг — хотелось гонки, схватки хотелось, ан нет, сзади и по бокам все спало, и лишь спереди, где фары освещали дорогу, было подобие жизни: черные силуэты, дрожащие по-человечески деревья, кошачьи головы с внутренним светом, на мгновение вырывавшимся сквозь прорези глаз.

Он не думал об отважном поступке девочек, но было очевидно, что так поступили они не из-за корысти, что вспыхнула вдруг у них от той безупречной легкости, с которой в ювелирном магазине Пикус освобождался от денег. Была, вероятно, другая причина, но нет, погружаться в размышления не хотелось.

А хотелось действовать. Хотелось быть бесстрашным, сильным и мудрым. Искоса поглядывая на свой профиль в боковом стекле, он видел подтверждение и первого, и второго, и третьего. Жалко, что сестры, заснув на заднем сиденье, не видели этого.

Фары нащупали крутой поворот знакомой улицы, и Пикус знал, что будет дальше: номера домов (справа — чет, слева — нечет) будут уменьшаться до тех пор, пока лев на ступеньке не остановит машину своей поднятой лапой. Никогда в жизни ему не доводилось будить двух спящих девочек и поднимать их на тонких, сонных, заплетающихся ножках по крутым лестничным маршам к своей квартире, но тут на помощь пришел привратник, и вдвоем, в четыре руки, они помогли сестрам добраться до нужного этажа.

— Нелегкая ночка вам предстоит, мистер Пикус, — шепнул напоследок привратник, за что был тотчас же лишен чаевых, зато вознагражден ледяным ненавидящим взглядом.

Все вместе: скрип дверей, скрежет лифта, извиняющее бормотание привратника — разбудило сестер, которые, войдя в квартиру, не пошли, покачиваясь, в кроватку, а, ясноглазые и снова бодрые, включили свет, безошибочно угадав выбирая самые яркие лампочки, и прилипли к большому зеркалу, подбирая нужные позы и нужные выражения лиц тем отблескам, которые сеяли их новые драгоценности.

За этим занятием их и застал Пикус, безмерно радующийся тому, насколько угадал он с подарком девочкам. Все было сделано ловко и умно. Все было благородно и щедро. И очень, что тоже немаловажно, своевременно.

Но тут выяснилось одно огорчительное затруднение. Оказывается, для серег, которые сестры извлекли из бархатных гробиков в последнюю очередь, в ушах нужны были дырки. Как-то никому из них не приходила в голову такая важная мелочь. Пикус напрягся, вспоминая, но додумался лишь до того, что женские уши отличаются от мужских наличием врожденных дырочек.

— Дырочки еще не разработаны, но они обязательно есть, — сказал он им неуверенно, на что ему тотчас же было приказано зажечь еще больше света и принести лупу. Нашлось и то, и другое, причем лупа — предмет из его недолгого и неумелого филателистического прошлого — понравилась девочкам настолько, что они ненадолго даже забыли, а что именно они хотели с нею поизучать. Вспомнили и поизучали. Гладкая ровная поверхность, как у камушка из аквариума. Немного холоднее, чем кожа собственных пальцев. «Осторожнее, вы сильно давите, нам немного больно», — сказала Ю, хотя Пикус изучал мочки Эммы.

Было решено оставить бесплодные поиски и — что делать? — наверное, спать, но сестры были не согласны на сон, несмотря на то что ножницы часов уже лязгнули, обозначая полночь. Зато они были согласны прямо немедленно звонить домашнему доктору Пикуса Морсу, чтобы он любым из доступных ему способов тотчас добрался сюда и особой иглой немедленно сделал все необходимое: уже утром первые лучи солнца смогут оттолкнуться от ушных бриллиантов, прикушенных золотым ободком.

Дозваниваясь доктору Морсу, Пикус начинал нервничать, будто речь шла о каком-то серьезном заболевании, требовавшем срочного присутствия врача. Собственный пульс подгонял собственный же палец, цепляющийся за кружки телефонного диска, и когда где-то там, невыносимо далеко, что-то щелкнуло, выпуская на свободу голос доктора, Пикус почувствовал себя даже оскорбленным от того, насколько заспанный голос Морса не соответствовал нервной экстренности ситуации, из-за которой того, собственно, и вызывали. Доктор сказал, что не занимается лечением сумасшедших и при всем уважении к Пикусу, вернее, к его геморроидальному пузырьку (некогда с блеском отхваченному Морсом) никуда не поедет.

— Но дело безотлагательное, дело не терпит никаких замешательств! — восклицал в отчаянии Пикус.

— Займитесь самолечением, — ответил бессердечный докторишка.

«Он отказал, — простонал Пикус, а потом повторил то же самое и по-русски: — Он отказал».

— Я знаю, ono-tka-zal — это на каком-то восточном языке, например японском, — сказала Эмма, — только что это значит?

Вы помните, каким хотелось быть? Хотелось быть бесстрашным, сильным и мудрым. Хотелось попадать в безвыходные ситуации и находить из них выход. Хотелось быть победителем, которого невозможно застать врасплох.

— Доктор сказал, — сообщил притихшим, встревоженным девочкам Пикус, — что мы можем сделать это самостоятельно. Только придется немножечко потерпеть.

Из инструментов была отобрана швейная игла, знакомая с пальцами Леониды Леонидовны (наивно считавшей, что пришивание пуговиц Адама Яновича может как-то подковырнуть и его сердце), и общий незнакомец швейцарский нож, вполне медицинский крестик которого намекал на его хирургические способности. Забракованы же были серебряные вилки, рыболовные крючки и дырокол, хотя последний своим аппетитным чавканьем обещал произвести предстоящую операцию если и не совсем аккуратно, то, по крайней мере, быстро, одним, так сказать, махом.

Оставалась, правда, надежда, что сестры испугаются всех этих приготовлений и согласятся подождать до утра, но эти нетерпеливо горящие глаза… куда там…

Бурбон, которым промывали свои пулевые отверстия раненые ковбои во всех местных фильмах, тоже нашелся. Решив выпить для храбрости, Пикус позволил себе глоточек, сразу же почувствовав, как сердце сжало приятным горячим колечком. Потом он нашел самый свой парадный носовой платок с монограммой (почерк Леониды Леонидовны), промокнул им горлышко опрокинутой бутылки и голосом доброй нянюшки произнес: «Ну, и кто же будет первой лечиться?» Это следовало понимать так: кому первой из вас будет больно и страшно, кто первой почувствует новую неизведанную территорию, кто первой затаит дыхание и зажмурится, чтобы отпустить дыхание и открыть глаза лишь с первой каплей крови?!

(Неверно, ошибка. Ведь сестры все чувствовали одновременно даже вне зависимости от расстояния, разделяющего их. Когда-то, поливая газон на школьном дворе, Ю наступила на бутылочный осколок, а Эмма, находясь в классе, вдруг вскрикнула от внезапной боли в стопе. А эти ангины, что донимали их вплоть до десятилетнего возраста! Когда одна из них с обметанным горлом и высоченной температурой оказывалась в кровати, следом и у второй начиналась лихорадка и невозможно было глотать, хотя врач не находил у нее на зеве никаких гнойных налетов и болезненных изменений. Или — казалось бы, мелочь — их диктанты по английскому языку. Проверив работу, например, Эммы, в тетрадь Ю — те же ошибки на тех же местах — можно было и не заглядывать. Кто-то из их учителей объяснял подобное самым вульгарным списыванием, но рассаженные по разным углам класса и, очевидно, незнакомые ни с азбукой Морзе, ни с другими способами сношений на расстоянии девочки по-прежнему сдавали на проверку совершенно одинаковые тетради. Да что там ошибки; даже почерк был у них одинаковым, хотя Эмма, будучи чуть сильнее физически, сообщала своим буквам больший нажим.)