Студия сна, или Стихи по-японски - Лапутин Евгений Борисович. Страница 40

Было выкурено огромное количество папирос, было выпито липкое красное вино, было решено после переделки отважиться — в силу обстоятельств — ставить «Двух сестер», а потом вдруг утомленным спорщикам Чехов уже опротивел, а ближе к полуночи все потихоньку стали расходиться.

Антон вызвался проводить ее до дома, но вместо дома под ноги попался тот самый пруд с водою черного лака, с той же самою лодкой, у которой, по сравнению с прошлой встречей, заметно заострился нос. Лодка, как утка, переваливалась со стороны на сторону, пока они усаживались в нее, сначала Антон за весла (но, знаете, это у меня первый раз в жизни… я имею в виду эти весла и вообще…), затем за весла взялась она, а он пересел на корму.

Легче всего было молчать, что они и делали, легче всего было молчать, чтобы не расплескался пруд. Она медленно гребла, и от луны было видно, как чешуится вода вокруг весел.

— Вы знаете, — наконец сказал он, — такое ощущение, что сердце подавилось каким-то словом и от этого застыло теперь.

— Каким, каким же это словом, милый Антон? — взмолилась она.

Протяжно, будто прочищая засохшую глотку, где-то поблизости квакнула лягушка. Луна полоснула светом, и белки его глаз стали большими и гладкими, словно поверхность сваренных вкрутую яиц.

— Это любовь, любовь, неужели вы не видите, как неизлечимо, неисправимо я люблю вас!

Нет, к тому времени она уже много знала про любовь: во-первых, читала, во-вторых, всякие там фильмы, потом, знакомые молодые люди время от времени говорили что-то подобное. Были даже и слюнные поцелуи — много слюней и мало воздуха, была даже снисходительно дозволенная попытка ее раздеть, но тот молодой человек, мало знакомый с женской галантереей, безнадежно запутался во всех этих крючках и замочках и был изгнан с позором. Сейчас же было все по-другому. В чем именно, спросите вы? (Это она беседовала с невидимой аудиторией.) А в том, том и том. Это сердце так громко стучало, не на шутку расстучалось сердце-то. Это лодка неслышно ткнулась в илистый берег и засасывалась, засасывалась в твердую мякоть, в мягкую твердость… все путалось, все путалось в голове.

Звезды были значительно ниже, это значит, лодка взлетела, и теперь где-то там, внизу, остались все остальные с похотливыми хлопотами и хлопотливыми похотями — в голове продолжало все путаться и сверкать.

Из медленно летящей лодки они выбрались наружу на — под ногами было мягко, — значит, на облако. Было так высоко, что захватывало дух. Было так высоко, что птицы летали ниже и царапали, щекотали их своими крыльями. И так прозрачно было вокруг! И так прозрачно и чисто было вокруг! И тогда вдруг открылась тайна соития, которое было не мокрыми судорогами, а высшей формой объединения, взаимопропитыванием. Остро хотелось, чтобы все теперь было общим — кровоток, дыхание, мысли, и без этого жизнь становилась бессмысленной и бесцельной. Только мешала одежда. Она гасила о себя звездные лучи, она мешала расправиться крыльям. И так приятно было вдруг почувствовать себя голым ангелом, ангелом женского пола, с выпуклой грудью, с широкими мягкими бедрами, с горячим животом, под которым росла черная кучерявая мурава. Лучше закрыть глаза, чтобы не спугнуть, не сморгнуть теплое счастье. И каким бесконечным было тело Антона! Ее рука, гладко путешествуя по нему, понимала, что и всей жизни не хватит, чтобы, обойдя и изучив все, вернуться к точке отправления. Я еще никогда-никогда… И я еще никогда-никогда… Ее подружки, из тех, побывалее, говорили, что в первый раз это бывает больно-приятно, и ей всегда представлялась какая-то еще непробованная пища, которую опытные едоки обозначили бы, например, как кисло-сладкую. Но теперь, сквозь это запотевшее представление, боли она не почувствовала совсем, напротив, была приятная легкая тяжесть внутри живота, которая медленно, словно пролитый кисель, все разливалась и разливалась, затекая во все пылающие уголки ее просторного тела.

Потом он проводил ее до дому, и она, не шевелясь, словно мумия, лежала в постели и не могла от счастья заснуть, но затем все же заснула, а наутро уже, безо всяких предвестников, с неожиданностью громового раската все закончилось. Напрасно она до полудня провалялась в постели, ожидая, что истосковавшийся Антон прокрадется к окну и разбудит ее. Не прокрался и не разбудил. Пришлось вставать и завтракать; и то, и другое не по желанию, а по привычке. Она покрошила в чай яблоко и, высасывая — губы трубочкой — ломтики с горячей поверхности, продолжила ждать. Совершенно ничего не происходило. Даже губам не было горячо. Несколько шагов по комнате. По-прежнему — ничего. Даже пол не скрипел под ногами. В большом зеркале, голубом из-за неба напротив, появилась она самое — простое ситцевое платье, надетое на голое тело. Вспомнилось! Она теперь совсем другая, чем была накануне. Интересно, изменилась ли походка? Ленечка походила перед зеркалом. Походка вроде бы изменилась, шаги, что ли, стали пошире. Надо у кого-нибудь спросить, бывает ли так.

На улице, куда она наконец вышла, была пронзительная тишина. Нет, щебетанье птиц, стрекотание кузнечиков, звуки железной дороги, звоночек почтальонского велосипеда не в счет. Тишина была от того, что никто теперь тихонько не играл на пианино. Она услышала и почувствовала это. Не играл и никогда не будет играть. У его дома мужик с бородой мел дорожку.

— Уехали-с, — на ее злой вопрос спокойно ответил он, — спозаранку Антон Львович собрались и уехали-с. Нет, передавать ничего велено не было. Что, когда вернется? А вот про это молчок, не мово ума дело.

Она, как водится, прорыдала до вечера, с мрачным удовольствием успевая мечтать о самоубийстве, оставляя себе возможность легкого — как при чтении, листая страницы в обратную сторону, — воскрешения. Вечером она с удивлением выяснила, что припухшие, покрасневшие глаза ей очень даже к лицу, и походя отметила для себя (запомнить!) косметическое свойство плача. Не могущая похвастаться пресловутой женской интуицией, она тем не менее ясно понимала, что он уехал, исчез безвозвратно, и теперь уже было неважно, какая именно причина толкнула его на это. Она отказалась от обычных вечерних посиделок, хотя друзья с раскрасневшимися потными лицами после отчаянного, хоть и неумелого волейбола настоятельно звали ее.

Ужин был как и яблоки в утреннем чае, то есть ничем не запомнился ни губам, ни языку. Стемнело в полном соответствии с расписанием в отрывном календаре (заход солнца тогда-то). И тут она поняла, что все это враки — и ее женская, не девичья уже, интуиция, и дурные предчувствия, и хандра, и слезы, росою выступившие на глазах. И только потому, что в его доме снова послышалось пианино, хотя было очевидно, что пальцы его нынче чуть прихрамывают. «Но это от нервов, — быстро-быстро говорила себе Ленечка, — это от раскаяния, это от желания поскорее мне все объяснить». Так проявлялась его робость, столь понравившаяся ей вчера: он, не зная, как она примет его, не находил в себе смелости прийти самому, но музыкой звал ее к себе. Хоть и музыка была странная, что-то наподобие собачьего вальса, она, не вдаваясь в подобные мелочи, уже бежала к его дому, где давешний мужик, как заведенный, все продолжал мести дорожку. Она бежала так, как бегают героини в фильмах, то есть подставляя лицо ветру и не замечая преград. Она оттолкнула мужика с метлой и взбежала на крыльцо. Тотчас же открылась дверь, и ей навстречу вышел Антон. Она видела только его лицо и поглубже вздохнула, чтобы, выдохнув, успеть разом побольше сказать, но вдруг осеклась в изумлении. Со вчерашнего вечера он успел отрастить волосы и переодеться в женское платье.

— Зачем, зачем весь этот маскарад? — в отчаянии шептала Ленечка. — Ведь это насмешка над тем, что было вчера, над нашей любовью…

— Нет-нет, ошибки тут никакой нет, — ответили ей, — я, видите ли, сестра Антона, Агнесса тоже, естественно, Львовна. Мы с ним близнецы и уже привыкли к тому, что нас путают. Особенно невыносимо, прямо вам скажу, было в детстве. Например, иногда меня водили в туалет для мальчиков, а его наоборот. И невозможно было никому ничего доказать, не будешь же всем показывать, что там у тебя внизу. Скажу по секрету, что с тех пор я научилось кое-что делать стоя, для чего женщины обычно выбирают сидячее положение. Ну вы понимаете, о чем это я.