Студия сна, или Стихи по-японски - Лапутин Евгений Борисович. Страница 47

Потом, годы уже спустя, она, так же случайно, увидела его с молодой женщиной, судя по букетику в ее руках, невестой. Их же она увидела и еще раз; вместо букетика, благодаря выгодному освещению, удалось рассмотреть четкий обод обручального кольца на ее правой руке. Совершенно беспричинно она полагала, что так же что-то томит и тревожит и его; представлялось, к примеру, что ночью жену он вдруг называет не ее именем и сквозь сон, вернее, сквозь марлю его зовет, чтобы кто-то вернулся к нему, смилостивился и пощадил.

В последнюю их встречу (а была и такая, по крайней мере ей казалось так, потому что она собиралась вскорости уезжать из Москвы и России) она не узнала его — так он изменился, — только по жене угадав его во взрослом, с расплывчатыми какими-то очертаниями господине в незнакомых холодных очках.

Впервые с момента их расставания он пристально посмотрел на нее, и так защемило, защипало на сердце, потому что она увидела, как увлажнились и часто заморгали его глаза. Увлажненное моргание оказалось ложным, так как всего-навсего за мгновение до этого от сладко зевнул, не преминув повторить — будто для ценителей подобного способа широкого разевания рта — свой зевок еще и еще раз. Нет, конечно, он не узнал ее; глаза его быстро подсохли, а губы вытянулись трубочкой, словно для поцелуя или произношения слова на «у». Ни того, ни другого; он промолчал и не поцеловал никого, зато сделал что-то похуже — взял и погладил живот жены.

Совсем скоро, через пару или около того дней, совсем некстати подоспела ее очередная беременность, с которой по привычке надлежало поскорее расправиться, о чем по телефону был извещен Генрих Гансович, ответивший ей грустным и привычным согласием.

— Двойня, у вас двойня была, — как обычно, сказал он ей, — но нынче все было чуточку дольше.

Спустя несколько месяцев после этой встречи немец-акушер вдруг напомнил о себе совсем неприятной историей, изложенной — как водилось за местными газетами — стилем легким и быстрым, тем не менее оставлявшим у любого внимательного читателя ощущение нарочитой недосказанности и тревоги.

Именно так, недосказанности и тревоги, которые сначала привели поверхность сознания Леониды Леонидовны в легкую зыбь, затем превратившуюся в настоящий шторм, благодаря которому она перестала есть и спать, хотя хотелось и первого, и второго.

От голода ее опустевший после аборта живот втянулся еще больше, бессонница придала глазам приятную томность, а суть газетного сообщения, в котором говорилось, что под руками Генриха Гансовича двойными родами умерла жена известного банкира П., конечно же, не прояснялась.

Сами же размышления были больше не эмоциональными, но арифметическими: 1 (одна) она самое существовала без 2 (двух) детей, а 2 (двое) детей в свою очередь существовали без 1 (одной) безымянной покойницы. Все это складывалось, умножалось и так далее (см. перечень основных арифметических действий) между собой; образовывались ровные многозначительные числа, которые от любого нечаянного движения, например покашливания, с загадочной быстротой и легкостью начинали делиться на дроби, столь же многозначительные и непонятные.

Ее собственный аборт приходился на 15 апреля, жена банкира П. умерла родами 29 сентября. Расстояние между двумя этими датами стремительно сокращалось, пока Леонида Леонидовна явственно не поняла, что в ночь с 15 апреля на 29 сентября она стала жертвой самого чудовищного злодеяния.

Нет, никому об этом нельзя было сказать, никто не поверил бы в это. Перво-наперво она побежала к Генриху Гансовичу, но того и след простыл, и после расспросов удалось выяснить, что он временно прикрыл свою практику и уехал то ли на север кататься на лыжах, то ли на юг купаться в море, чтобы развеяться и прийти в себя после того ужасного случая. И то, и другое было ложью хотя бы потому, что оставались еще восток с западом, где — соответственно — всходило и закатывалось солнце, что уж точно не имело никакого отношения к немцу-акушеру, которому хотелось задать всего лишь один вопрос и получить на него ответ. Вопрос прозвучал бы не в словах, не в крике истошном, но в страдающих, плачущих глазах, слезы которых были бы выразительнее всякого красноречия.

О, проницательный читатель! — в голове Леониды Леонидовны уже само собою складывалось ее книжное жизнеописание — ты уже и без шипящих подсказок догадался, о чем идет речь…

Речь шла, собственно, о переносе в чрево жены Побережского (ведь ни для кого теперь не было секретом, что целые девять лет она не могла зачать) зародышей Леониды Леонидовны, что, по ее далекому от медицинских тонкостей мнению, было столь же нехитрым делом, как, скажем, перекладывание пары голубцов из одной кастрюльки в другую. Задним числом она подмечала какую-то особую скованность и напряженность Генриха Гансовича, который — как казалось теперь — во время последней процедуры орудовал своими инструментами не так, как обычно, а с большей осторожностью и вкрадчивостью. Становилась понятной и более длительная продолжительность всей операции.

С какой ужасающей четкостью виделось теперь все! Аккуратно, чтобы только не разбудить их, Генрих Гансович достал двоих младенцев из лона Леониды Леонидовны во время их самого беспечного, самого томного зародышевого возраста. Даже не дав им разогнуться и проморгаться, кулинарной лопаткой он поместил их в чужие влажные глубины, а потом через две змеи фонендоскопа долго выслушивал бульканье живота, позволявшее судить, как там обживаются новоселы.

Обживались они хорошо, никто из них не попросился обратно, никто из них не заметил подмены, которая вскрылась только во время родов — для младенцев, сделанных по меркам Леониды Леонидовны, чресла жены Побережского оказались все-таки узковаты, что и привело к самым неприятным и известным для последней последствиям.

И — повторимся — никому ничего нельзя было доказать. Времени до ее отъезда из России становилось все меньше, но она тратила его не на покупку чемоданов и сбор вещей, а на хождение кругами возле дома Антона Львовича.

Особенно запомнилась пара — одна за другой — ночей. Во время первой от моросящего дождя и белых уличных фонарей мостовая блестела селедочной чешуей. Хорошо изучив по окнам квартиры Побережского ее географию, она знала, что долгое ожидание рано или поздно будет вознаграждено появлением Антона Львовича в его кабинете в виде тени за матовой занавеской. Но не от этого содрогалось сердце, не от этого хотелось тянуть вверх руки и пробуждать напрасные теперь воспоминания; она жила предощущениями другой картины, картины треглавия — отец с двумя детьми на руках. Нет, не случалось подобного никогда, лишь порою собственное головокружение сообщало предметам неверные контуры, и лишь поэтому все двоилось и троилось в глазах.

Но сегодня — она чувствовала это — все должно было быть по-другому. Маленький зонт над головой закрывал все небо, хотя суше от этого не становилось — туфли, обычно звонко цокающие по асфальту, сейчас почти онемели, от чего ногам было еще холоднее. Вдруг она увидела, как в окне кабинета Побережского появилось сразу три — одна большая и две, по бокам, маленькие головы. Не оставалось никаких сомнений: впервые за все время после рождения младенцев они были на руках своего отца.

Вслед за отдернутой матовой занавеской появился уже не силуэт, но сам Антон Львович Побережский. Она не успела подумать об опасности простудить детей у открытого окна. Изумило другое: за спинами у детей ясно значились огромные, наподобие индюшиных, крылья, которые были накрепко привязаны к их пухлым тельцам разноцветными шелковыми лентами.

Каждое видение, каждый умозрительный образ раскалялся от яростной внутренней пульсации: казалось теперь, что из ее лона были похищены не дети, но ангелы, за которыми, случись им родиться от нее (в полном соответствии с биологическими и естественными, между прочим, законами), ох как уж ухаживала бы она! Жили бы они все вместе в какой-нибудь теплой уютной голубятне, и ночами, подальше от завистливых глаз, она выпускала бы их полетать, пронзительным, но ласковым свистом призывая обратно, чтобы они могли подкрепиться после полета, поклевать зернышек, попить, вытягивая шейки, водички и благодарственно покурлыкать потом.