Студия сна, или Стихи по-японски - Лапутин Евгений Борисович. Страница 54

Она вынула младенцев из их колыбелей и, радуясь приятной тяжести на руках, двинулась в обратный путь. Он был темен и труден и занял, быть может, несколько лет, и, когда в конце его вдруг стало светло (Ольга остановилась под уличным фонарем), она наконец-то решила коконы распеленать, чтобы исключить последнюю ошибку. Она исключалась легко — все женщины в их роду на животе имели родимое пятно того особенного цвета и формы, которые уж редко можно встретить теперь: каллиграфический коричневый росчерк, напоминавший затейливый автограф. Отец Ольги, помнится, в свою допокойницкую пору хвастал, что после долгих упражнений научился-таки расписываться в документах точно так же, и действительно, в каллиграфии этого родимого пятна с трудом, но угадывались буквы его фамилии.

Распеленывая детей, Ольга уже знала, что сделает следом: потрогает родимые пятна, поцелует их, а затем исчезнет с детьми в самом что ни есть неизвестном направлении, спасаясь от погони и преодолевая превратности судьбы, проигрывая в мелочах и выигрывая в главном, семь раз отмеряя и один раз отрезая, не плача по волосам, снявши голову, и прочее, прочее, но вдруг произошло мгновенное и болезненное отрезвление — даже черные облака прекратили свой бег, несмотря на ветер, зюйд-вест, кажется.

И было от чего прийти в изумление, ибо человек, даже мало сведущий в различиях полов, с твердой безусловностью различил бы в распеленатых младенцах двух мальчиков; а следом сюда, под круглый свет уличного фонаря, уже бежали какие-то люди: женщины в костюмах кухарок, сторож с развевающейся бородой, ночной — судя по черному цвету халата — доктор, охотник с двуствольным ружьем, которое с треском уже избавилось от первой пары пуль и заглотило пару другую. И во всех их движениях, в том, например, как козырьком они приставляли руки ко лбам, высматривая беглянку, сквозила такая театральная нарочитость, что Ольге захотелось не убегать, но наблюдать, как взыскательный зритель из партера наблюдает за сценой. Вот все они гурьбой пробежали мимо, и она поняла, что это и впрямь актеры, спешащие после спектакля на свой веселый сабантуй. Она отнесла мальчиков назад, а они, проснувшись, вопили нещадно так, что все в приюте забеспокоились, зашевелились тревожно, и Ольге пришлось постараться, чтобы уйти незамеченной.

Да, я все это знаю, Ольга, — говорилось так же легко, как и думалось, но все равно полковнику Адлеру было страшно запнуться, спугнуть новое нужное слово и новую нужную мысль, — не вы ль мне говорили все это теми просторными ночами в огромном берлинском отеле, что медленно дышал остывающим эхом, не вы ль мне про это молчали, и я, пробиваясь сквозь шум вашего молчания и тишину ваших же слов, пытался постичь какую-то тайну. Тайна была, вернее, она есть, я имею в виду, что у каждого из нас есть свой скелет в шкафу. Но со временем все становится на свои места, тайна перестает быть таковой, вышеупомянутый скелет превращается в заурядного живого господинчика и выходит из шкафа так спокойно и скучно, словно ступает с подножки автобуса. И все; жизнь становится одноцветной и скучной, пока что-то случается будто само собой, заставляя на все посмотреть по-новому, по-иному. Понятно ли я говорю, Ольга, понятно ли я мыслю, и она, заплаканная, согласно кивала в ответ.

От Адлера же она узнала, что его сосед по самолету может свести их с женщиной, которая в нью-йоркском приюте воспитывала двух девочек-близнецов русского происхождения, которые по возрасту точно соответствовали возрасту дочерей Ольги.

И она, эта женщина, одетая в строгое католическое платье, не заставила себя ждать. Она встречала книготорговца прямо в JFK [23] в надежде, что прямо отсюда он отвезет ее в свой уютный магазинчик, где в приятном и гулком закутке, припорошенном книжной пыльцой и разлинованном солнечными лучами, снова схватится с ней в сеансе борьбы и вскорости победит, уложив ее на лопатки и для верности несколько раз пронзив жертву горячим и твердым копьем. Может быть поэтому она не тянула с ответом и на взволнованный вопрос Ольги сказала, что девочки — согласно последнему телефонному разговору с ними — уехали в Дулут, штат Миннесота, где, кажется, их будут снимать в кинофильме.

Глава XXXI

Теперь путешествие можно было продолжать. Количество людей в машине изменений не претерпело, но люди эти — если даже придираться — были другими: оглухонемевшая женщина с рыжими волосами, два миловидных мальчика, порочного, но наивного возраста, и сосредоточенный мужчина, чье лицо, если приглядеться, было тем не менее довольным и радостным.

Пикус (следует читать как д’Анджелло) со злорадным удовольствием смотрел, как патрули на дороге тормозят «олдсмобили», из одного из которых к преждевременной и напрасной радости полицейских вышла недоумевающая супружеская чета с парой прыщавеньких дочерей, и так захотелось всей этой компании послать глубокомысленный воздушный поцелуй!

По мере удаления от границ штата Нью-Йорк рвение полицейских должно было ослабевать, что, вероятно, и случилось — патрули встречались все реже, а тут еще кстати и начался дождь, от которого так настойчиво отмахивались щетки лобового стекла.

Потом с дождем случилась обычная вещь — он закончился. У неба ни времени, ни сил снова стать голубым уже не осталось: начинался закат. У встречных машин прорезались желтые круглые глаза, у попутных — ярко закраснело под багажниками. Иными словами — вечер, иными словами — еще один день прекрасной гармонии и спокойствия, соавторами которых вместе с д’Анджелло были и две чудесные девочки, сейчас спокойно спавшие на заднем сиденье кадиллака.

Другое дело Леонида Леонидовна — лишенная права не только голоса, но и слуха, она все больше насупливалась, все больше чернела, превращаясь в четкий черный профиль на фоне прозрачного стекла своей дверцы. Д’Анджелло подумал, не приободрить ли ее, ласково потрепав за щеку или потрогав дрожащую мелкой дрожью ляжку, но с отвращением представились тут же ее благодарный, наполненный слезами взгляд, каким она откликнется на прикосновение, и от порыва пришлось быстро и бесповоротно отказаться. Разговаривать с нею было запрещено правилами им же выдуманной игры; записку — так, мол, и так, Леонида Леонидовна — написать было тоже невозможно по причине занятых рук. Он еще не знал, как избавится от нее, но то, что это должно было случиться в самом ближайшем будущем, сомневаться не приходилось. Мечталось о невероятном везении, вот, например, заболела она стремительной неизлечимой болезнью или выпала, скажем, из окна, но напрасно, наверное, было рассчитывать на такое счастливое стечение обстоятельств — за время их общения она не освоила даже кашель (чему курильщик д’Анджелло ее исподволь обучал), уже не говоря о привычке держать себя подальше от любого, даже самого безопасного подоконника.

Ее глухонемота была навязанной, а значит, в любой момент она могла начать говорить, а главное, спрашивать, и на большинство ее вопросов у д’Анджелло не было вразумительных ответов. Не было и желания слышать ее голос (по недавним воспоминаниям, неприятный весьма), видеть ее телодвижения, ловить на себе ее влюбленные, со слезной искоркой взгляды. Но при этом Леониду Леонидовну нельзя было прогнать или отпустить, потому как не для того я связала жизнь с этим человеком — д’Анджелло уже начал переводить ее русскую скороговорку на медленный и беспощадный английский, — чтобы вновь остаться одной, и уж коли он оказался таким плутом и негодяем, то я вам скажу, уважаемые кто вы там, офицеры полиции, присяжные или судьи, что совсем неспроста у него появились эти, похожие как две капли воды, девочки, которых он называл своими племянницами. Были они слишком хороши, слишком, что ли, воздушны, чтобы находиться в обычной внутрисемейной связи с ответчиком, который к тому же всегда упивался своим одиночеством и никогда не упоминал никаких родственников…