А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич. Страница 28

– Не знаю. Наверное. На улице холодина была такая, что… Я тоже себя грызла до утра, места найти не могла. Только глаза закрою, сразу эта бабка пред глазами, в луже, плачет… А утром мы пошли с Сёмой в кафе – каждое утро после смены ходили, традиция такая была – там он мне за пивом мозги и промыл. У каждого из нас, сказал, своя судьба, которую на себе надо тащить всю отпущенную жизнь, как тот крест на Лысую гору.

– Красный крест… – вытирая остатки слез, криво улыбаюсь я.

– Хоть фиолетовый. У тебя в жизни и так забот хватает со своей судьбой, чтобы брать на себя чужую. Бабку, конечно, жалко, но, с другой стороны – либо ты ее жалеешь по полной программе, либо не жалеешь вообще. А на полставки никак не получится. Как не получится быть слегка беременной.

– В смысле?

– Что – в смысле? По-полной – это когда ты берешь эту бабулю к себе домой, прописываешь у себя в квартире, обеспечиваешь уход и опеку. Такой вариант тебя устроит? Вот и меня тоже. У меня сестра-инвалид, племянник в армии, за квартиру платить, желчный свой лечить, долги за стиральную машинку, то – сё. Забот и так хватает, чтобы еще на себя чужие брать. Мои-то никто на себя не возьмет.

– Жестоко это…

– Это – жизненно, – веско говорит врач. – Никто и не говорил, что в этой жизни все, как на детском утреннике. Но мы живем, а значит – должны жить в одном с ней ритме. Иначе полная фигня получится. А кто против, пусть не живет, силой его никто не заставляет.

– А вы философ, Офелия Михайловна. Не ожидал…

– Поживи с моё – сам зафилософствуешь. Ну, как, очухался маленько? В вены колоть сможешь?

– Да, – я провожу по щекам рукавом, стирая остатки влаги. – Смогу, куда ж я денусь? Блин, глаза теперь красные будут.

– Нафтизин закапай.

Офелия перебирается в кабину.

– «Ромашка», четырнадцатая свободная на Береговой.

– Вам на станцию, четырнадцать.

– Ясно.

«ГАЗель», неторопливо вкатывается во двор спящей подстанции. Пик вызовов, обычно приходящийся на девять часов вечера, уже давно миновал, и ныне двор забит санитарными машинами. Бегло оцениваю глазами… четырнадцать машин на станции, пять еще где-то катаются. Неплохо. Летом, когда начинается курортный сезон, все намного хуже.

Гена втискивается между машинами пятой и шестнадцатой бригад, приперев наши с Михайловной двери почти вплотную к «ГАЗельному» боку. Офелия порычала, Гена еще минуты три лавировал, подбирая оптимальное расстояние для того, чтобы мы смогли выйти – а потом и войти – в машину. Я выдергиваю из-за носилок сумку, хлопаю дверью. В комнатах отдыха бригад, расположенных на втором этаже, нет ни единого огонька, все спят. Из висящего над головой селектора несется статическое потрескивание. Станция мертва и безжизненна. Никого нет на лавочке, на водительском столе, пусто на крыльце. Даже окурки в прибитой к стене металлической пепельнице давно перестали дымить. Четыре утра, самый сон. Кажется, в морфлоте вахту с четырех до шести называют «собачьей».

Мы устало поднимаемся по ступенькам крыльца.

– НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ ПЯТНАДЦАТЬ, ОДИН – ПЯТЬ, ВРАЧ ЗЯБЛИКОВ, ФЕЛЬДШЕР МАЛЕНКОВА, ПЯТНАДЦАТЬ!! – доносится нам в спину. Голос у Афанасьевны злой и раздраженный, видимо, зовет бригаду уже не в первый раз.

Бесполезно. Видимо, Зяблика так вымотали, что просто не слышит. И Мила тоже.

Подходим к диспетчерской, Офелия отдает написанные карточки и бросает кусочек оргстекла с нарисованным красной краской номером «14» в приклеенный к окошку диспетчерской паз. Там уже выстроился внушительный столбик из номерков линейных бригад. Самый нижний определяет, какая бригада поедет на поступивший вызов первой.

– Слава Богу! – вздыхает Марина Афанасьевна, сгребая карточки и переставляя корешки от них в ячейках специального ящика. – Антон, как пойдете наверх, разбудите пятнадцатую, седьмую, «тройку» и восемнадцатую.

– Ладно.

Мы бредем по коридору к лестнице, ведущей на второй этаж подстанции. По ней я сто лет тому назад утром пришел сюда, чувствуя себя молодым и полным сил. А сейчас, всего-то восемнадцать часов спустя, я себя ощущаю старой развалиной, не способной даже ноги передвигать. Сменка, чтоб ее…

На лестнице нам навстречу, пошатываясь, спускается Зябликов, помятый, сонный, смотрящий на мир одним глазом. Мы не здороваемся, вообще не обмениваемся ни единым словом. Плохая примета – заговоришь с идущим ночью на вызов, и минут через десять самого сорвут. Проверено.

Удивительный факт, но оба глаза открыть действительно невозможно, когда сильно хочется спать, открывается только какой-то один. И координация движений сразу нарушается. Я помню, как какая-то истеричная сучка закатила внизу скандал, когда нас примерно в такое же время позвали полечить ее мнимую БА [36] амбулаторно. Дыша свежими парами джина с тоником, она принялась тарабанить в дверь старшего врача, с претензиями на то, что ее лечить явилась пьяная бригада. Такая пьяная, что их аж шатает. Я ей со злости тогда, как сейчас помню, так эуфиллин в вену загнал, что она нарыгала полный тазик…

Второй этаж также мертв, как и первый. Офелия открывает нашу комнату, а я иду стучаться в двери вызванных бригад.

Много нелогичного имеется в системе законодательства нашего отечественного здравоохранения, но наибольшим маразмом, после пункта, оговаривающего процесс питания, я считаю «работу без права сна». Ну не имеем мы права спать ночью, и все тут! Какой-нибудь Стакан Стаканыч Ликеров-Водочный, безработный алкоголик и дебошир, имеет право, а мы – нет. С одной стороны, это можно понять, слыша отчаянные вопли Афанасьевны по селектору. Зябликова она будит, как я думаю, уже минут двадцать. А выезд бригады, согласно все тому же законодательству, после поступления вызову должен осуществляться максимум через четыре минуты. Вот и должен персонал подстанции постоянно пребывать в боевой готовности, чтобы по первому звонку очередной чокнутой бабки с низкого старта рвануть в машину.

А с другой стороны, человек, придумавший такие нормативы, сам их на себе проверял, интересно? Даже если взять абсолютно здорового мужчину, например, того же здоровячка с Благостной, в полном расцвете сил, не отягощенного хроническим недосыпанием, остеохондрозом, гастритом и варикозным расширением вен, посадить его в отдельно взятую комнату и сказать: «Сиди тут двадцать четыре часа, делай что хочешь, только не спи» – сможет ли он это? Просто сидя на месте, не бегая по этажам и оврагам, не осуществляя никакой напряженной умственной и физической деятельности? Ставлю свою годовую зарплату против кучки кошачьих какашек, что нет. Отключится уже к часу ночи. Все потому, что есть такое понятие, как биологический ритм – цикличные колебания интенсивности и характера наших биологических процессов, возникшие вследствие многолетне формируемого приспособления наших организмов к геофизическим циклам. Суткам, то бишь. Так вот, согласно этим циклам наши организмы с шести до семи утра хотят зевать и не хотят идти на работу, с двенадцати до часу желают кушать и валяться в горизонтальном положении, а с десяти вечера и далее – забыться в блаженной дремоте. И никакие параграфы в постоянном меняющемся законодательстве не смогут сломать эту многолетне формирующуюся установку, потому что такова природа, а мы все – дети ее. Посему смешно думать, что если тот здоровячок не сможет, то мы, хронически недосыпающие, недоедающие, имеющие кучу профессиональных болячек и не имеющие адекватной оплаты за свой труд, каким-то чудесным образом все это сможем. В частности – сможем приехать бодрые и радостные к проблемному больному в полпятого утра, качественно и правильно оценить его состояние, быстро и эффективно оказать ему необходимый объем помощи.

Поэтому, хоть нам спать и запрещено, на это закрывают глаза все, даже начальство. Отдых необходим любому, и подземному дождевому червю, и Президенту Российской Федерации.

Восемнадцатая и третья бригады были мной разбужены без проблем, а вот с «семеркой» они ожидаемо возникли. Когда я, постучав, приоткрыл дверь в комнату, в меня из темноты полетел ботинок. Увернувшись, я поднял его и швырнул обратно, стараясь воспроизвести траекторию его прилета. Темнота в ответ заматерилась Серегиным голосом. Я включил свет, наблюдая, как завозились на кушетках три фигуры, закрывая лица от яркого после полной темноты света.