А «Скорая» уже едет (сборник) - Ломачинский Андрей Анатольевич. Страница 36

– Опять… – вздохнул заведующий. – Сто раз уже говорили.

– Да, – повысила голос старший фельдшер. – И будем говорить еще, раз до сих пор есть непонятливые. Всякий раз, когда вы надеваете колпачок на использованную уже иглу, есть риск того, что вы уколите себе палец. А там, в чужой крови, может быть и ВИЧ, и гепатит и всякая такая дрянь! Поэтому в укладках есть контейнеры для использованных игл, в которые вы должны…

Это я уже не раз слышал, поэтому отключаю слух, уставившись на розовый солнечный зайчик, неспешно ползущий по стене. Все, смена почти закончена. Теперь домой, в кроватку – и спать, спать, спать, до обеда, как минимум. Впрочем – я бросаю взгляд на внимательно слушающую Валерианку Алину – весьма вероятно, что стандартной схеме отдыха именно сегодня стоит изменить.

– У вас все, Анна Валерьевна?

– Нет, – старший фельдшер потрясла синей тетрадкой. – Снова не заполняют журналы приема и передачи смен.

– Будем наказывать, – с удовольствием отзывается главный врач. – Кто?

– У меня все актировано списком, я его вам представлю после планерки.

– Хорошо, – в голосе Аркадия Михайловича слышится нетерпение. – Вопросы у кого-нибудь есть?

Все старательно отводят глаза. Какие, к Богу, вопросы могут быть после бессонных суток?

– Всем спасибо, вы свободны.

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться… – вполголоса бормочу я. Лешка, стоящий рядом, хихикает.

– Вертинский, задержись! – словно услышав, застигает меня в проходе рык главного.

– Черт…

Громко фыркнув, «реанимальчик» пихает меня в бок. Докаркался, мол.

Заранее повесив голову в позицию скорбящего, подхожу к столу. Главный молча смотрит за меня, на дверь учебной комнаты, медленно выпускающую гомонящий персонал.

– Ну, что скажешь?

– Больше не буду.

– Будешь, куда ты денешься. Кстати, мне тут с утра один хрен звонил, с армянским таким акцентом жутким, спрашивал, когда новые сумки для Антона со «Скорой» привозить. Ты не в курсе, кто это?

Ай, спасибо тебе, толстячок! Без парфянской стрелы ну никак нельзя. Удод жирный…

– Нет, – честно смотрю в глаза главному.

– Ну и молодец, – слегка улыбается Аркадий Михайлович. – Тогда я сам приму решение что с ними делать – раздам на бригады, например. Тебе это нравится?

– Отличное решение, по-моему.

– По-моему, тоже. Ладно, ступай, тебя ждут, кажется.

Я поворачиваюсь и вижу Алину, скромно стоящую у дверей. Она действительно меня ждала! Что-то часто я стал краснеть…

Мы вместе выходим с учебной комнаты, идем по коридору, гудящему от перебегающих из комнаты в комнату медиков. Яркий солнечный столб врывается в окно, растекается теплым пятном на полу, полный танцующих невесомых пылинок.

– У тебя каждая смена такая?

– Когда как, – уклончиво отвечаю я. – Бывает, что и без драки работаю…

– Антошка!

– Ау? – поворачиваюсь. Настя, меняющая меня, стоит у двери в бригаду.

– Ты уже все сдал? Или еще переодеваться будешь?

– Буду. Но все сдал.

– Как смена?

Я, не желая выражаться, рисую ладонями в воздухе очертания двух объемистых ягодиц. Алина фыркает, Настя кивает, поспешно закалывая свои длинные светлые волосы. Они у нее роскошные, но если Валерианка увидит их распущенными…

– Сумка?

– В ячейке, барахло – …

– … в машине, – заканчивает Настя. – Ясно. Что-то новое?

Мотаю головой, открывая дверь в комнату.

– Алиночка…

– Переодеваюсь и жду тебя на крылечке, – улыбается девушка и уходит.

– Новенькая? – подмигивает Настя.

– Новенькая, новенькая… – бормочу я, сдирая с себя форменную рубашку. – Хватит зубоскалить, у нас все серьезно.

Утро, не в пример прошлому, выдалось ясным и солнечным. И даже не таким холодным. Ветер стих, исчезла мерзкая морось и сырость, лучи света бриллиантами искрились в лужах на стоянке машин. Небо было настолько голубым, что казалось ненатуральным. Это утро было замечательным еще и тем, что я отработал смену. Все, можно с чистой совестью уходить и делать все, что душе заблагорассудиться ближайшие двое суток.

Я попрощался с Офелией, пившей в комнате чай с Натальей, врачом, пришедшей ее менять. Судя по гневно надутым ноздрям Наташи, Михайловна излагала ей события смены в своей редакции. А Наташа очень взрывная сама по себе, она и на здоровых дядек орет так, что те приседают в ужасе.

Алина стояла у перил на крылечке, укрывшись от слишком яркого после ночи солнечного света. Я торопливо протолкался сквозь толпу в приемном, поправляя съехавшую с плеча сумку.

– Заждалась?

– Заждалась, – улыбнулась она. – Но еще бы подождала, если надо.

– Ты меня смущаешь, – признаюсь я. – А я привык наоборот.

– Я исправлюсь. Пойдем?

Поколебавшись, протягиваю ей руку, сжимая ее озябшую ладошку в своей. Она доверчиво прячется в моих пальцах, как маленький, замерзший зверек.

– НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ – ПЯТОЙ, ТРИНАДЦАТОЙ, ДЕВЯТНАДЦАТОЙ! ОСТАЛЬНЫМ – ПРИГОТОВИТСЯ!

По станционному двору прокатывается легкая волна смешков. Утром у диспетчеров есть еще силы шутить. Мы идем через навес с лавочками, через двор, минуя вновь прибывших фельдшеров, пускающих в воздух облака дыма и передающих друг другу кофейные чашки. Каким все кажется родным и милым, когда ты уже отработал.

– Антоха!

– Чего тебе?

– Как смена прошла?

– Из газет узнаешь, – отмахиваюсь я.

Одна из «ГАЗелей» срывается с места, на ходу включая сирену с мигалкой. Судя по всему, девятнадцатой дали что-то серьезное. Мы провожаем машину взглядом.

– Затягивает, правда? – неожиданно спрашивает Алина.

– Что именно?

– Работа. Утром у меня такое чувство было, что из меня все соки вытянули. Казалось, до кровати доползти бы и рухнуть. А сейчас, как только сирену услышала, так и вздрогнула. Против воли мысли появились – что там? Что за вызов? Нужна ли помощь?

– И на ходу бы в машину прыгнула, – улыбаюсь я. – Да, есть такое дело.

– Антон, вас подвезти? – кричит через двор Серега, открывая дверь своего «Москвича».

Мотаю головой.

– Нет, мы сами. Спасибо.

Выходим со станционного двора, щурясь от непривычно яркого солнца. Кажется, даже стало немного теплее. Хотя, может, солнце здесь и не причем.

Тринадцатая бригада, проехав мимо, сигналит нам. Мы машем руками им вслед. Счастливого вам пути, ребята. Легкой дороги, первого этажа, уважительных родственников, вежливого больного.

Оборачиваюсь на здание подстанции, окаймленное высокими, мокрыми с ночи, кипарисами. Во дворе началась небольшая суета – у «пятерки», кажется, поломалась машина. Сразу трое водителей, судя по жестам, ругающиеся, на чем свет стоит, пытаются подступиться к приоткрытому капоту «ГАЗели», откуда вырывается белая струя пара.

– Жалко, что все так, – вздыхает Алина. – Машины старые, форма холодная… ведь для людей же работаем. А они на собственное здоровье денег жалеют.

Я беру ее за руку.

– Ничего. Если все пойдет, как я думаю, скоро будем работать с новыми, импортными, укладками вместо наших развалюх.

– Откуда ты знаешь? – вскидывает бровки Алина.

– Интуиция.

Держась за руки, мы идем по утренней, залитой светом, улице, покачивая сумками, где лежит рабочая форма. Нам хорошо. Эта смена была тяжелой, как и многие до нее. Что-то, несомненно, она в душе сожгла, что-то, наоборот, возродила из пепла. Пусть так. Рано или поздно люди поймут… впрочем, поймут ли? Смогут ли признаться самим себе, что всю свою жизнь недооценивали труд медиков «Скорой помощи», людей, перед глазами которых проходит столько человеческого горя и трагедий?

Я люблю свою работу. Люблю свою холодную «ГАЗель», люблю ругань Офелии, люблю болтливый говорок Дарьи Сергеевны, циничность и простоту Сереги, люблю толчею в заправочной и шквал вызовов в рации, люблю свою бригаду. Кажется, начинаю любить даже милое молчание прильнувшей к моему плечу Алины. Даже поганец Гена мне дорог… потому что он мой, скоропомощной, поганец. Мы – единое целое. Мы – одна большая, накрепко соединенная профессией, семья. В отличие от многих все мы, даже жаждая денег, все равно работаем за идею.