Мятежный ангел - Кустурица Эмир. Страница 17

По сути, он давал понять, что наши чувства — наша защита, они не менее важны, чем разум, и не стоит поддаваться заблуждениям: ни чувства, ни разум не защитят нас от жизненных бурь. Он сказал нам: движение без цели — лучший способ исполнить задуманное (иди по деревням).

Человек, спикировавший в Принстоне, словно сокол, на обинующихся, теперь обнажал суть своих жизненных принципов и показывал ее нам, подобно антропологу, который увлеченно демонстрирует находки, подтверждающие достоверность того или иного этапа в истории цивилизации.

Я не слышал немецкой речи со времен фильма «Небо над Берлином». Есть что-то особое в ритме, с каким произносятся немецкие фразы; по сравнению с другими языками слова сопрягаются как бы в ускоренном темпе и звуки встречают больше препятствий, слагаясь друг с другом. Гласные не звучат, а «звенят», в то время как в славянских языках влияние ведического строя часто заставляет звуки «разбиваться вдребезги», «хлопать», «клокотать». В немецком же все происходит так, словно кто-то острым ножом разрезает яблоко пополам, при этом слышно и яблоко, и нож.

Мы внимали поэтической речи, какой не услышать у мюнхенского прилавка, где продают сосиски и пиво, — тот саундтрек накрепко отпечатался у меня в памяти со студенческих лет. Мой слух связал ее звуки с чем-то, что невозможно поймать ухом или глазом, со временами, когда готы продвигались от Скандинавского полуострова к югу и юго-востоку — шел второй век нашей эры — и завоевывали Крым и Черное море; впоследствии был разорен Рим и многие другие земли, но те племена дали нам Гёте, Ницше, Шиллера, Манна, Хайдеггера, Гегеля и Канта, БМВ, «Мерседес» и фотоаппарат «Лейка».

Как связаны меж собой немецкие слова «страсть» и «страдание»? Об этом мог бы рассказать Томас Стейнфилд, литературный критик, сидевший неподалеку от нас. Он всегда старался защитить Петера от оберштурмфюреров глобализма; глаза этого человека сияли так, словно у него в глазницах были флуоресцентные шарики из той готической пещеры в Крыму, где совсем мало света и где я проверял акустику перед концертом, напевая «Плясали мо́лодцы на сербской земле».

Когда Петер стал рассказывать о деревне, в которой он жил, и вдруг остановился, словно ему не хватало воздуха, я подумал, что он смотрит на нас с Майей. Быть может, другим в зале тоже показалось, что он смотрит на них.

«В детстве, когда выдавался случай и позволяло время, мама рассказывала мне о людях из деревни, которая по-словенски называется Стара Вас, а по-немецки — Альтендорф („Старая деревня“). То были не рассказы в полном смысле слова, а короткие истории, казавшиеся — по крайней мере мне — необычайными. Вполне может быть, что мама рассказывала их моим сестре с братом тоже. Однако в моих воспоминаниях единственный ее слушатель — я.

Одна из историй такая. На местной ферме, по дороге в горы, работала дояркой умственно отсталая девушка. В то время люди говорили о ней „дурочка“. Хозяин силой овладел ей, и на свет появился ребенок, которого жена фермера вырастила как собственного сына. Той девушке же, настоящей матери, запретили приближаться к мальчику, который видел в жене фермера родную мать. Однажды он, еще совсем маленький, но уже умевший говорить, играл один возле ограды из колючей проволоки на дальнем краю фермы и зацепился за нее. Чем отчаяннее он пытался освободиться, тем крепче держали его колючки. Мальчик принялся кричать, и слабоумная доярка, та самая „дурочка“ — моя мама называла ее Треапн на диалекте, распространенном в Каринтии и на склонах хребта Караванке, — прибежала на помощь. В мгновение ока она распутала мальчика. Когда наконец пришла та, кого он считал матерью, — доярка тем временем вернулась к работе, отправившись в хлев, — мальчик спросил ее: „Мама, а отчего у Треапн такие нежные руки?“»

Из глаз у меня брызнули слезы, сердце подскочило раз, другой, потом, к счастью, вернулось к синусовому ритму. В тот миг сердце Петера наверняка работало на полных оборотах, как мотор океанского лайнера в бушующих водах.

Ночью, ближе к рассвету, меня, впечатленного речью Петера в Академии, унесло в сон, словно на шахтерской вагонетке. И хотя во сне все отсылало к прошлому, «что-то подсказывало»: это путешествие в будущее.

Короткий спуск в глубины земного чрева, шахтеры в вагончиках молча клонятся вбок, чтобы сохранить равновесие на вираже, и вдруг остановка. Выпрыгиваю из вагона, шахтеры кричат мне «Удачи!», и эхо их голосов следует за мной, пока я иду по подземным тоннелям; спотыкаюсь о какие-то приступки, осторожно спускаюсь при свете головного фонарика. Внезапно перед глазами возникает подвальное помещение: деревянные балки под потолком, ящик с инструментами — картинка из моего детства. Ржавый котел на чугунных ножках, в котором грели воду для купания, диван с деревянными подлокотниками, телевизор «Чаявец», в углу — запасы на зиму: оливковое масло, мука, сахар, горка угля. Заглядываю в кастрюлю, с которой я когда-то снял небесно-голубую крышку, вижу себя со стороны. Рядом мост через ущелье Грделице — нависшие над бездной блоки. После ракетных атак одна из железных балок так и осталась пугалом торчать из бетона над бесшумным потоком. Белобрысый мальчик лет десяти, не больше, ловит рыбу, а его мать обхватила голову руками. Как же так, ее Радосав, вместо того чтобы сидеть на уроках, оседлал железную балку и торчит на разрушенном мосту, словно криво выросший зуб! Вскоре крутой склон оглашается ребячьим гвалтом — школьники возвращаются домой. Мать не решается окликнуть сына, а лишь смотрит на него, замерев; мальчик замечает ее и пытается пробраться назад по узкой балке, но вдруг его сковывает страх. Радосав плачет, и мать, разумеется, плачет навзрыд.

Петр Апостол Спелеолог возвращался из Великой Хочи и увидел из окна машины мальчика, стоявшего на выступе разрушенного железнодорожного моста, — ангел Кассиэль, персонаж из фильма «Небо над Берлином», в это время спал на пассажирском сиденье. Мать мальчика всплескивала руками и прижимала их к груди.

Петр Апостол Спелеолог снял крылья со спящего ангела, приладил их себе за плечи и подошел к уцелевшему краю моста. Высыпавшие на берег ученики замерли, запрокинув головы кверху, и хмурое небо легло на их лица. Если бы они опустили головы, небо упало бы на землю. Взмахивая крыльями, точно сокол, все чаще и чаще, Петер оторвался от бетона, вспорхнул с несущей балки моста и перелетел на выступ, где стоял мальчик. Ангел ступнями обхватил его плечи, захлопал крыльями и с легкостью перенес Радосава на каменистый склон. Радосав, его мать и школьники, все мы стояли в кастрюле и смотрели, как Петер улетает прочь. Внезапно кастрюлю накрыла небесно-голубая крышка, и стало темно.

По своему обычаю голубой спутник стучит в оконное стекло нашего номера «Гранд Отеля», и, когда приходит время просыпаться, я молча, не открывая глаз, впускаю его, он носится над моей головой, зависает перед закрытыми глазами, а потом — хлоп, бац! — с разлету щелкает меня по носу, причем не только для того, чтобы напомнить о детстве.

— Тебя ждет нобелевский лауреат, сидит в холле один-одинешенек, куда это годится?

— Кто-кто меня ждет?

— Петер Хандке, болван!

Открыв глаза, бросаюсь к окну: одинокая чайка с криком кружит над заливом, провожая судно, идущее к причалу. Бортовая сирена оглашает порт, моряки швартуют корабль, пассажиры молча сходят по трапу на берег. Они похожи на людей, которые то ли идут к обедне, то ли уже возвращаются.

Очнувшись, сижу на кровати и смотрю, летают ли еще над заливом чайки. Нет! Армейская дисциплина меня бесит, я все чаще соглашаюсь с тем, что обособленность — выбор умных, а одиночество — отправная точка для совершенствования человечества. Просыпаясь, человек еще плохо соображает и похож на персонажа комедии «Дуракам везет». Странно, но тем утром навязчивые крики голодных птиц злили меня, и в голову приходили самые разные мысли. Я подумал о том, что люди, совсем как разбитые войска минувших эпох, сдадутся демонам, проиграв битву. Это случится, когда роботы станут еще совершеннее и искусственный интеллект, безжалостный, как колонизаторы в прошлом, возобладает над родом людским. Правда, в отличие от грозных завоевателей и англосаксонских хищников, роботов никто не учил, что после того, как они схватят жертву за горло, настает момент, когда нужно ослабить хватку. Милосердия ждать не приходится, они задушат насмерть. Власть роботов окончательно подтвердит то, что человек по собственной мерке превратил себя в демона.