Ангелочек. Дыхание утренней зари - Дюпюи Мари-Бернадетт. Страница 63

Потрясенный Огюстен смотрел на свою вторую супругу так, словно видел ее впервые. Жермена выпрямилась во весь рост, будто бросая мужу вызов, лицо ее покраснело, глаза блестели от гнева.

– Я обманулся в тебе, Жермена! Как ты можешь говорить такое? – вскричал он. – А я-то думал, ты – добрая христианка и законы Церкви для тебя – святое! И вот теперь ты защищаешь развратников!

– Мариэтта – развратница? С каких это пор развратницей называют ту, кого изнасиловала и обрюхатила пара пьяниц?

– Foc del cel! Ты замолчишь наконец? Я не потерплю бранных слов в своем доме!

Эта словесная перепалка открыла для Луиджи новую Жермену. С мачехой Анжелины они общались мало, но теперь его симпатия к ней крепла с каждой минутой. «В таких делах лучше дать слово женщине, – думал он. – У Анжелины появится масса союзниц, если дело все-таки передадут в суд присяжных!»

Рассерженная Жермена удалилась к себе, и в гостиной стало тихо. Сапожник с мрачным видом налил себе вина – приход Луиджи отвлек его от ужина.

– Я своего мнения не переменю! Моя дочь опозорила нашу семью и осквернила память своей матери. И, судя по всему, теперь мы уже не едем в Лозер. Вот ведь горе на мою голову!

Он сел и уставился в пол. Ближайшие недели представлялись ему мучительным восхождением на Голгофу, но без надежды на Божье чудо в конце пути.

– Мы обесчещены! Опозорены! – пробормотал он. – Diou mе́ damnе́, если я прощу свою дочь за то, что она вываляла мое имя в грязи!

– А ее ваш Господь простил! – парировал Луиджи. – Отец Ансельм менее догматичен, чем вы. Он отпустил Анжелине ее грех.

Огюстен Лубе провел ладонью по лицу, откинул назад свои седеющие волосы. Он был уверен, что имеет все основания гневаться на дочь, и все же представить ее в тюремных застенках ему было больно.

– Что ей грозит? – спросил он сиплым голосом.

– Тюремное заключение, запрет на практику, штраф или же публичное порицание – все зависит от милосердия судьи. Мой вам совет: молитесь за нее, раз уж вы так крепки в своей вере и во всем полагаетесь на Небеса! А теперь позвольте мне откланяться. Я исполнил просьбу вашей дочери, что было весьма неприятно, и у меня еще много дел.

Старый сапожник пожал плечами. Его привычный мирок снова рухнул. Прощай, дорогая сердцу повседневность, размеренная ритмами месс, сидением в мастерской, приемами пищи и визитами Анжелины, часто приводившей с собой маленького Анри! На Огюстена навалилась усталость, он был недоволен собой и всеми остальными. «Все идет вкривь и вкось с тех пор, как ты нас покинула, Адриена!» Мысленно дискутировать с обожаемой покойной супругой вошло у него в привычку. «Сколько бед свалилось на мою голову! Наши сыновья умерли от крупа [24], ты сама трагически погибла, а теперь еще наша дочка сбилась с пути истинного!»

Слезы струились по щекам Огюстена. Он не пытался их вытирать, ища ответа на вопрос, которым задавался не раз: почему Господь не явил свою милость ему и его родным?

В доме Жерсанды де Беснак, в восемь вечера

Октавия только что уложила Анри. Невзирая на тревожную атмосферу в доме, мальчик не капризничал и был улыбчивым. Он привык жить то у мадемуазель Жерсанды на улице Нобль, то у Анжелины на улице Мобек, поэтому всюду чувствовал себя дома. А сегодня Октавия позволила ему оставить Спасителя в своей комнате на ночь, и мальчик был просто счастлив.

– Спаситель меня стережет! Мы оба будем послушными! – пробормотал он, зевая.

Луиджи вошел в вестибюль в тот момент, когда пожилая уроженка Севенн как раз шла по коридору в кухню. Выражение лица у нее было мрачное.

– Слава богу, вы вернулись, мсье Жозеф! – вздохнула она, касаясь рукой его плеча. – Мадемуазель нездоровится, я приготовлю для нее ромашковый чай.

– Она рассказала тебе об Энджи и Розетте?

– Да, мсье Жозеф.

– Это моя мать приказала тебе так меня называть? – спросил он, заранее зная ответ.

– Вот именно что приказала! Господь свидетель, никогда еще мадемуазель не обращалась со мной так дурно! До сих пор не могу поверить… После стольких лет! А ведь говорила, что мы – подруги… Есть от чего расстроиться! Если так пойдет и дальше, я соберу чемодан и уеду. Ан-Дао меня заменит. Терпению этой молодой дамы можно позавидовать!

– Такие решения не принимают в спешке, Октавия! Мы должны пережить это испытание вместе, как одна семья. Я только что был у Огюстена Лубе. Поверь, разговор у нас получился пренеприятный. А теперь я хочу услышать твое мнение. Говори правду, не опасаясь меня обидеть!

Губы славной женщины задрожали, на глаза навернулись слезы.

– Я сама не своя! Только и думаю, что о нашей Энджи! Бросили ее в тюрьму, как преступницу! И малышку Розетту с ней! А ведь сколько этой девочке довелось выстрадать! И мы с мадемуазель ничего про это не знали…

Октавия сказала достаточно. Теперь Луиджи знал, на чьей она стороне. Вздохнув с облегчением, он дал волю своим эмоциям – обнял пожилую женщину, почти такую же рослую, как он сам.

– Спасибо! Ты, в отличие от матушки, понимаешь, что бывают разные обстоятельства… И сердце у тебя доброе, – шепнул он ей на ухо.

Растроганная домоправительница заплакала.

– Мсье Луиджи, вы голодны? – спросила она с той же сердечностью, с какой он разговаривал с нею.

– Есть мне совершенно не хочется, а вот кофе выпью с удовольствием. Мне нужно поговорить с матушкой. Она уже легла?

– Нет. Она в гостиной, у камина, и Ан-Дао с ней. Вот уж кого Господь благословил ребенком! Девочка только кушает да спит и совсем не плачет.

Луиджи рассеянно кивнул. Несколько часов ушло на беготню, разговоры и размышления о том, как защитить жену, но тревога никуда не делась. Необходимость действовать только отсрочила осознание масштаба трагедии, которую всем им предстояло пережить. О, как страстно он желал вернуться в прошлое и сделать так, чтобы ничего этого не случилось! Он уже скучал по Анжелине. Внезапно его посетила мысль, от которой захотелось плакать: почему, ну почему он не захотел тогда положить руку на круглый нежный животик своей жены?

«Если она проведет несколько месяцев в тюрьме, я не почувствую, как шевелится мой ребенок в материнском чреве! – сказал он себе, осознавая впервые всю важность этого простого прикосновения. – Я сбежал, как болван, в тот вечер, когда она сказала, что ребенок шевелится!»

– С вами все хорошо, мсье Луиджи? – с тревогой уставилась на него Октавия. – Вы побледнели как полотно!

– Нет, Октавия. Но победа все равно будет за нами. Так должно быть!

Он подошел к матери, пребывая в странном состоянии: он был счастлив – и в то же самое время он был в отчаянии. Закутанная в большую розовую шерстяную шаль, мадемуазель Жерсанда сидела и смотрела на огонь. Голова ее покоилась на спинке кресла. Ан-Дао устроилась на полу, по-портновски поджав ноги, и напевала протяжную колыбельную на родном языке.

– Добрый вечер, матушка! – ласково проговорил он.

Пожилая дама не спешила поприветствовать его, продолжая смотреть на пламя в камине. Луиджи нагнулся и поцеловал ее в лоб.

– Матушка, давайте помиримся! Мне очень жаль, что все так вышло. Вы огорчены и разочарованы, я это знаю, но я нуждаюсь в вас, в вашей поддержке! Я не знаю, что мне делать.

Жерсанда удостоила сына взглядом. В ее голубых глазах он прочел глубочайшую печаль и… отчаянную решимость.

– Я не оставлю вас в беде, мой сын! Вы – моя семья, мои дети. Неблагодарные, совершающие дурные поступки у меня за спиной, но я все равно вас люблю. Придет день, когда я прощу Анжелину, и в стремлении приблизить этот момент я сделаю все, чтобы вызволить ее из беды. Малыш, которого она носит, родится в достойных условиях, я поклялась себе в этом! Ты, Жозеф, появился на свет на чердаке, в самой убогой обстановке. Анри испустил первый крик в пещере, в горах. И я решила, что у этого ребенка будет и мягкое ложе, и чистые простыни, и батистовые пеленки! Завтра ты поездом поедешь в Тулузу. Мы должны нанять отличного адвоката!