"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19 (СИ) - Божич Бранко. Страница 136

В гору, в гору, быстрей, еще быстрей… Какое там быстрей! Подъем все круче, и уже не идти надо, а карабкаться.

Войта подтянулся на здоровой руке в последний раз – вожделенная площадка, от нее дальше и вниз пойдет тропа.

– Ну что, Белоглазый? Попался?

Едрена мышь… Рука разжалась, подбородок ударился о камень. Мелькнула мысль: «Бить будут», но как-то вяло, без страха совсем.

Били, конечно. Потом, уже в замке. Больно, но чтоб назавтра мог подняться. На цепь посадили. Лекарь пришел, почесал в затылке, махнул рукой, а стрелу из плеча велел девчонке с кухни вытащить и уксусом покрепче прижечь. Тварь подлая, ленивая… Ну куда девчонке такое? Уж она пыхтела-пыхтела, а силенок-то нет, и стрела обломана. Войта терпеть хотел – жалко ее, старалась, – но как вытерпишь? На его вой из пекарни тетушка Сладка прибежала, дала девчонке подзатыльник. Придавила Войту тяжелой коленкой с одной стороны, левой ладонью с другой оперлась, да потащила стрелу потихоньку, чтобы наконечник не оторвать. Слезы градом покатились, от дурноты в глазах темно стало, но тетушка Сладка быстро вынула стрелу и наконечник не обломила. Лекаря не послушала: не уксусом – хлебным вином прижгла, привязала тряпочкой почище, а потом по-матерински, подолом, утерла Войте сопли.

Ему и суток отлежаться не дали, как стемнело – подняли на ноги и вместе со всеми повели к воротам замка. Войта упал по дороге – голова закружилась, – так десятник в зубы дал и пообещал добавить двадцать горячих, если еще раз упадет.

За ворота их, понятно, пускать было незачем, у стены стояли, под навесом хотя бы, не под дождем. И потребовалось же Глаголену устраивать свои иллюминации именно в этот злосчастный день! Говорят, полюбоваться на них приезжали даже гости из Элании. Из-под стены видны были лишь отблески света, а потому оценить зрелище Войте возможности не представлялось. Он был почти пуст, ни одного солнечного камня зажечь бы не смог, а сил на выход в межмирье не хватало. Мрачунов прихвостень и предатель Белен нарочно не выпускал Войту из виду, и в межмирье выходить пришлось поневоле. Сесть десятник не разрешил, да и прав был, конечно: если бы можно было сидеть, все бы спали, и Войта первый. Но к двум часам пополуночи в голове мутилось так, что земля кренилась под ногами, дрожь давно била – и от холода, и от усталости; рана, расковырянная и обожженная, уже не горела, а дергала, что было признаком нехорошим…

Под конец Войта все же упал во второй раз, но зевавший во весь рот десятник поленился даже дать по зубам. И про то, что Войта на цепи должен сидеть, забыл тоже, – загнал в барак вместе со всеми. Не напоминать же ему, в самом деле…

Войта считал, что сразу уснет, но рана помешала. И он подумал еще, что сегодня от него побега точно никто не ждет, даже встать попробовал – и понял, что никуда не убежит. До дверей барака не дойдет. Не судьба…

Войта родился в деревушке под названием Славлена [29], стоявшей в устье Сажицы – речки небольшой, но длинной, местами быстрой, местами глубокой. С его способностями путь в наемники был, казалось, предрешен – такие, как он, ценились в любой армии Обитаемого мира. И отец его был наемником, поздно завел семью, но и денег скопил немало. Войта, конечно, хотел быть как отец: другой жизни для себя не мыслил – и едва ли не с пеленок учился воинскому искусству. Таких семей, как у Войты, в Славлене было несколько: дружили меж собой отцы, вслед за ними матери, и дети тоже сбились в одну ватагу – никто в деревне лучше не дрался, не бегал, не плавал, не лазал по деревьям, а зимой не катался так ловко с горы и по льду на коньках. Да и понятно: другие ребятишки с малых лет помогали родителям с утра до ночи, до игр ли им было? А Войта с братьями и друзьями лет до семи играл в войну с утра до ночи – отцы их лишь умильно утирали набегавшую слезу и учили кое-чему без особенной докуки.

А потом воины потребовались самой Славлене. Войте еще не исполнилось семи лет, когда между Лудоной и Сажицей начала строиться крепость и в Славлену хлынули чудотворы со всего Обитаемого мира (и вдруг перестали бояться презрительного, ироничного прозвища «чудотвор»). Наверное, потому, что армия, состоящая из одних только чудотворов, смешной ну никак не была. Может быть, зажигать солнечные камни – дело и несерьезное, но смеяться над ударом чудотвора пока никому в голову не приходило.

От могущественного Храста Славлену надежно скрывали непроходимые леса и болота, и путь туда был один – вверх по Лудоне. Потому, наверное, да из-за удобства расположения крепости какой-то богач и выбрал Славлену, чтобы поставить здесь новый город – город, который станет костью в горле мрачунов.

Крепость росла: Лудону и Сажицу соединили рвом, отрезав крепость от суши со всех сторон, высоко поднялся земляной вал, взметнулись вверх черные стены из базальтовых плит; вокруг широко раскинулся посад, четыре деревни кормили новое – невиданное раньше – поселение.

Крепость еще не была достроена, а в Славлене уже открылось две школы: школа экстатических практик, где занятия вели лучшие ученые мужи Обитаемого мира, и школа для детей чудотворов. Это было удивительное время – время надежд, споров, смелых замыслов. И хотя Войта был еще ребенком, он хорошо это помнил.

Тогда начали говорить, что все дети чудотворов должны освоить первую школьную ступень: чтение, чистописание, арифметику, естествознание, логику, начала мистицизма. И отец, который едва умел читать и хорошо считал только деньги, загорелся этой идеей – в те времена идеи кружили головы многим. Войта еще хотел стать воином, нести дозор на стенах крепости и сражаться с мрачунами, буде те нападут на Славлену, а отец все силы бросил на обучение сыновей. Наверное, если бы не тяжелая отцовская рука, Войта, которому учеба давалась легко, так и валял бы дурака до окончания первой ступени, ничем не выделяясь среди однокурсников. Но (скорей усилиями отца, а не собственным старанием) он закончил учебу лучшим на курсе, обойдя даже своего дружка Айду Очена, который, в отличие от Войты, учиться любил и имел к этому незаурядные способности. Магистр школы экстатических практик, конечно, предложил Войте учиться дальше, и тот, с нетерпением ожидавший окончания ненавистной учебы, долго сопротивлялся – ему было четырнадцать лет, он мечтал о ратной славе, а не о перьях и чернильницах. Понятно, что отца Войта ни в чем не убедил, кроме, пожалуй, того, что розга для его вразумления уже не годится и пора переходить на хлыст.

Годам к шестнадцати дурь повыветрилась из его головы, да и вторая ступень здорово отличалась от первой. Не в пример Очену, поначалу свободное время Войта тратил на обучение ратному делу, а не на то, чтобы протирать штаны в библиотеке. Но в итоге его заворожила магия магнитных камней, за которой потянулись и алгебра, и механика, и общая теория энергетического поля. Тонкие материи, вроде экстатических переживаний, созерцания идей, и прочая метафизика так и не тронули сугубо материалистического ума Войты – он не верил в то, чего нельзя потрогать. Собственные способности интересовали его лишь в аспекте создания поля нужного натяжения и направленности. Иногда на попытки заставить магнитные камни двигаться так, как нужно, уходило столько сил, что Войта не мог зажечь и солнечного камня.

Он не заметил, как из ученика превратился в ученого, одержимого своими гипотезами и экспериментами: просто с каждым днем вокруг становилось все меньше и меньше учителей, которые разбирались в предмете лучше него. И пока Айда Очен созерцал идеи и считывал информацию со всемирных энергетических полей, Войта плодил эти идеи и наполнял всемирные поля (и славленскую библиотеку) информацией.

Он не заметил, как женился, – об этом позаботился отец, который смыслил в женщинах побольше Войты, и жена ему досталась хорошая, заботливая и непритязательная. В первое время Войта часто забывал, как ее зовут, а потом привязался к ней, ощущая иногда острую, щемящую нежность. Хотя и пользовался ее безответностью часто и беззастенчиво: мог поднять ее среди ночи, когда для опыта требовалось удвоить натяжение поля, а собственных сил не хватало, – и не думал при этом, что рано утром ее разбудят дети (а Ладна подарила ему одного за другим троих малышей); забывал о том, что детей надо чем-то кормить, когда тратился на свои эксперименты; молчал неделями, обдумывая что-нибудь важное, и выходил из себя, если его отвлекали. Он ненавидел работу по дому, и только увидев, как Ладна сама колет дрова, спохватывался, раскаивался, бросался сделать все и сразу, лишь бы избавиться от чувства вины и жалости к ней, благодарности за безропотность и всепрощение.