Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Найфи Стивен. Страница 51

Одиночество и тоска неизбежно должны были вновь привести Винсента к религии, и все чаще она становилась темой его рассуждений. Через некоторое время после приезда в Дордрехт он словно бы отрекся от своего евангелического пыла и внял увещеваниям отца, уверявшего, что заниматься богоугодным делом можно, выполняя любую работу. Но, склонный к эксцентричности и не умевший держаться золотой середины, Винсент не мог долго оставаться в состоянии подобной неопределенности. Все свидетельства сходятся в одном: в конце концов Винсент снова вернулся к религиозному фанатизму, которым было пронизано его лондонское паломничество. «Строгая набожность была основой его существования», – писал Гёрлиц. «Он был чересчур увлечен религией», – вспоминал Дирк Браат. Подобно тому как это было в Париже, Винсент углубился в чтение Библии, полностью отдавшись этому занятию. «Библия – мое утешение, моя поддержка в жизни, – говорил он Гёрлицу. – Это самая прекрасная книга из всех». Винсент вновь повторил обет, принесенный некогда на Монмартре: «Читать ее ежедневно, пока не выучу наизусть».

В рабочие часы он копировал длинные пассажи из голландского Евангелия, которые затем переводил на французский, немецкий и английский, оформляя текст в четыре ровные колонки так, словно вел бухгалтерские записи. «Если ему на ум приходила красивая фраза или какая-нибудь благочестивая мысль, – вспоминал Гёрлиц, – он тут же ее записывал; он просто не мог удержаться». Вид Винсента, словно в забытьи что-то непрерывно пишущего, стал постоянным раздражителем для Браата-старшего, владельца магазина. «Боже правый! – недовольно говорил он. – Этот юнец снова стоит там и переводит Библию». Дома Винсент до поздней ночи читал свою большую Библию и копировал из нее отрывки, которые потом заучивал наизусть. Он не раз засыпал за чтением, и Гёрлиц обнаруживал его «утром, спящим со своей „книгой жизни“ на подушке». Все стены в комнате Винсент постепенно заполнил репродукциями картин на библейские сюжеты, из которых предпочитал изображения Христа в терновом венце. Каждую из гравюр он надписывал одной и той же строкой из Второго послания к Коринфянам: «Нас огорчают, а мы всегда радуемся». На Пасху он украсил все изображения Христа зелеными ветвями. «Я не был набожен, – признавался Гёрлиц, – но меня до глубины души тронуло его благочестие».

Под влиянием религиозных чувств Винсент вновь начал вести тот монашеский образ жизни, который отличал их с Гарри Глэдвеллом быт на Монмартре. Его сосед Гёрлиц спустя годы свидетельствовал, что Винсент жил жизнью святого, был скромен, как отшельник, и питался, как кающийся монах. Немного мяса он позволял себе лишь по воскресеньям, что вызывало насмешки со стороны его соседей: «Для мужчины физическое здоровье – дело второстепенное; растительной пищи вполне достаточно, все остальное – роскошь». Когда домовладелец сетовал по поводу нездоровых привычек, Винсент отвечал с бесстрастием Фомы Кемпийского: «Мне не нужна еда, как не нужен мне ночной отдых». Винсент сам чинил свою поношенную одежду и иногда отказывался от пищи, чтобы купить на сэкономленные деньги еду бродячим собакам. Он позволял себе только одну роскошь – трубку, которую беспрерывно курил в часы ночных бдений над Библией.

Как прежде в Париже, каждое воскресенье Винсент устраивал марафон поклонения, переходя из церкви в церковь без различия их конфессиональной принадлежности. Иногда за день он посещал до трех-четырех служб. Когда Гёрлиц выразил удивление экуменизмом Винсента, тот ответил: «Я вижу Господа в каждой церкви… догматы не важны, важен лишь дух Евангелия, а дух этот я нахожу в любой церкви». Винсента восхищали хорошие проповеди. В письмах он рассказывал Тео, как католический священник восхвалял бедных и пребывающих в горести крестьян из его паствы, а протестантский проповедник с «пылким воодушевлением» пытался образумить самодовольных бюргеров своего прихода.

Эти воскресные походы неминуемо должны были возродить его страсть к проповедованию. Винсент принялся изучать работы Чарлза Сперджена – самого вдохновляющего проповедника из всех, кого ему доводилось слышать. По ночам он составлял собственные проповеди. По воспоминаниям Гёрлица, Винсент к месту и не к месту обрушивал пламенные речи на своих соседей, не обращая внимания на их кривляния и насмешки. За обедом он испытывал терпение сотрапезников нескончаемыми молитвами. Гёрлиц призвал его не тратить время на спасение соседских душ, но Винсент лишь отмахнулся: «Пускай смеются… Настанет день, когда они научатся это ценить».

Той зимой единственный человек в окружении Винсента с благодарностью принял его назидания – единственный, но самый важный из всех.

Тео переживал сердечную драму. Он полюбил «девушку из низшего сословия»; возможно, она даже забеременела от него. Послушный долгу, Тео поделился с родителями своим желанием жениться на ней. В Эттене, где бесчестие Винсента было еще слишком живо в памяти, перспектива очередного семейного позора была воспринята с содроганием. Но внешняя реакция Анны и Доруса была абсолютно иной. Родители попросту проигнорировали влюбленность Тео, которую назвали иллюзорной. В письме сыну они ограничились легким упреком («Наш Господь не осуждает, но милосердно дарует прощение») и заставили Тео пообещать, что он прекратит с ней встречаться.

Но когда спустя несколько месяцев Тео нарушил это обещание, ярости Доруса не было предела. Он называл эти отношения унизительными и мерзкими, безбожной связью, «основанной лишь на корыстолюбии и чувственной страсти». «Открой глаза, – призывала Анна. – Не сдавайся, противься этой опасности… Господь поможет тебе найти достойную девушку… девушку, которую мы с радостью назовем дочерью». Разрываясь между любовью и долгом, Тео был в отчаянии. Он подумывал уехать из страны, убежденный в том, что если останется, то и дальше будет приносить только боль и страдания тем, кого любит. «Я так одинок и несчастен», – писал он своему брату. «Как мне хочется убежать куда-нибудь подальше. Я виноват во всем, я всем приношу одно разочарование».

Услышав крик брата о помощи, Винсент воспламенился: в нем вновь разгорелся проповеднический огонь.

За время своего одиночества Винсент скопил немалую коллекцию слов утешения, и теперь, как в дни болезни Тео, старший брат принялся энергично поддерживать младшего. Щедро сдабривая тексты писем цитатами (часто теми же самыми, что звучали в его первой проповеди), он призывал Тео искать утешение во Христе. Только с Его помощью, увещевал Винсент брата, слезы раскаяния могут обратиться «слезами благодарности», а «изможденное сердце вновь станет излучать жизненную силу». В этом потоке утешительных слов его собственные одиночество и вина легко сплелись с проблемами брата. Временами уже не понять, кто больше нуждается в утешении. «В жизни наступает время, – писал Винсент, – когда ничто не доставляет удовольствия и кажется: что бы ты ни делал – все не так».

Винсент писал страдающему брату длинные письма, включая в них отрывки и полные тексты стихотворений и псалмов, цитаты из Библии, выдержки из катехизиса и разных назидательных повествований. (Так, однажды он приложил к письму большой отрывок из биографии Оливера Кромвеля Альфонса де Ламартина, несомненно памятуя о том, что автор, переживший трагедию несчастной любви, нашел утешение в религии.) Он неустанно призывал на помощь образы отца и матери и пытался воскресить в памяти брата идиллию их общей юности в пасторском доме в Зюндерте (журнальная иллюстрация с изображением церковного двора в сумерках должна была напомнить Тео родной дом). Он призывал его читать стихи любимых с детства де Генестета и Лонгфелло. Когда ему становилось недостаточно образов, созданных другими, он творил собственные. Всего через несколько дней после визита Тео он в письме ностальгически вспоминал их встречу, уснащая ее яркими сентиментальными деталями, наподобие тех, которые превратили картину Боутона в «Путь паломника».