Дом мертвых запахов - Огненович Вида. Страница 15

У этой пары было две дочери и сын. Вот он, это мой дед. Я его хорошо помню, хотя такого человека и не следовало бы. В молодости он прославился женитьбой, а потом его жалели из-за трагической гибели. Он, знаете ли, эту мою бабку Елку посватал у ее первого мужа, совершенно серьезно и обычно, как будто сватает у отца. Тот, конечно, немного в изумлении, а больше в ярости, отказал, считая это наивысшим издевательством, а мой дед, тогда молодой юрист, только-только открывший свою контору, схватил Елку за руку и за дверь. Спасибо, до свидания. Тот за ним. Стой, несчастный, убью как зайца, буду стрелять, а был он офицером. Приходи лучше к нам завтра на ужин, если не лопнешь от злости, кричит ему Стево, и с Елкой — юрк в фиакр. Сам же потом вел бракоразводный процесс и развел свою жену с тем офицером. Потом в шутку рассказывал, что, по сути дела, женился в процессе самообороны. Захотел немного покататься с дамой, а тот ему пригрозил убийством, так что ничего не оставалось, кроме как жениться. Вот таков был наш Стеван Волни. Имя он получил в честь Кничанина [14]. Дошен не стал это переводить, так как не было смысла. Они все равно не поняли бы, в чью честь. Рядом с ним, это моя бабка Елка, урожденная Виткович, в первом замужестве Клисарич, учительница и большой энтузиаст женской гимнастики. Одна из первых участниц тогдашнего общества «Сокол». Милан вынужден был спросить, что такое «Сокол». Профессор ему объяснил. Она сама финансировала строительство теннисного корта для женщин, здесь, в нижнем парке. Сейчас от него не осталось и следа. Разрушила эта новая свобода.

Мой дед Стево трагически погиб в нашем домике на винограднике. Он был опекуном двух осиротевших детей работника виноградника. Девочка была послушной и тихой, а мальчик, к несчастью, тяжело болел. Маниакальная шизофрения или что-то в этом роде. Только дед Стево мог его успокоить. Мальчик его обожал и слушался во всем. Дедушка упросил взять его учеником к каменщику. Он его навещал, защищал. Однажды, летом 1913 года, дед привез их в Ярменовцы, чтобы они с сестрой провели с нами неделю на винограднике. Здесь их отец когда-то частенько работал, пусть дети видят, они должны им гордиться, говорил дед. Он показывал им фруктовые деревья, посаженные и выращенные их отцом, ограду, сделанную собственными руками. Лично я боялся того парня, Йован его звали. Моя мама тоже. Мы от него убегали, прятались, а дед на нас ругался. Не делайте так, это грех. На него это плохо влияет. Летом дед любил спать на улице, на деревянном балконе. Однажды ночью у этого несчастного случился приступ, он выскочил из дома и какой-то железной палкой размозжил деду голову прямо на подушке, а затем в яростном безумии с воплями умчался через виноградник в лес. Папа утешал бабку Елку, которая и полугода после этого не прожила, мол, смерть застала деда во сне, он даже не успел проснуться и не понял, от чего умер. Может, он говорил это, чтобы и самому легче перенести потерю. Я помню, как мать в то утро запихивала меня в коляску, и как кучер погонял лошадей, помогая ей как можно скорее попасть домой. Этого бедолагу схватили и судили. Держали в каких-то тюрьмах и больницах, а потом, где-то под самый конец войны, он появился здесь. Развалина, а не человек, ни единого зуба, весь в струпьях, на голове едва с десяток волосинок, но все равно дергает их и рвет. Вот так бродил он по городу, и все время повторял: не бейте меня, вот скажу дяде Стево, а никто его и не трогал. Кто-нибудь ему что-то подаст, он не ест, бережет. Говорит: надо оставить дяде Стево, он голодный, а я нет.

У Стевана и Елки было три дочери и сын, мой отец. Вот, это мои родители, Теодор и Мария, портреты кисти местного художника Поповича. Отец был основателем городского оркестра, которым дирижировал полных двадцать лет, хотя, как и его отец, окончил юридический факультет в Граце, а по природной склонности был изумительным виноделом. Из России им был привезен один сорт желтого винограда и привит в нашем винограднике. Именно из-за него наш траминац [15] был лучше, чем у других. Во время Первой мировой войны он сдался русским на Галицийском фронте, и с тех пор след его затерялся. Нам сообщили: пропал без вести. Мама и я, тогда уже взрослый гимназист, думали, что он погиб. Оплакали его. Однажды он внезапно появился и застал нас в глубоком трауре. А потом был праздник. Я помню, как он играл какие-то русские баллады на этом роге, привезенном оттуда мне в подарок. Сказал, грузинский. Я так никогда и не научился на нем играть. Мой отец был музыкальным гением, я ему и в подметки не гожусь.

Вот вам наше семейное древо. Прежде всегда было по одному сыну и много дочерей, а в последнее время только сыновья, как мой сын и я.

Женщин, смотрю, вы вообще не включаете в древо, заметила Тесса, как бы в шутку. Что с ними, где те многочисленные девушки, о которых вы упоминали? Я вижу здесь только одну даму, кто она?

Никто из нас не знает, кто изображен на этом портрете. Кое-кто считал, что это какая-то давняя любовь деда Янко, и мне тоже так кажется, а кто-то, что это одна из наших тетушек. Красивая женщина, не так ли.

Мои тетки выходили замуж по всему Придунавью. Многочисленные мои кузены разбросаны повсюду. О многих я уже ничего не знаю, как и об их потомстве. Когда-то у нас бывали семейные встречи, каждый год на новом месте. При случае мы прибавляли к древу новые ветви. Последняя была здесь, в 1938 году, за год до смерти отца. Потом разразилась новая война, наступил новый мир, и все прекратилось. Теперь мы живем, как в карантине, так что нам больше никто и не нужен. Нам и самих себя с избытком. Эта когорта дикарей, что села нам на шею, и не разрешила бы такие встречи. Решили бы, что мы готовим переворот. Папа, одернул его Гедеон, который незадолго до того вернулся в комнату. Ладно, больше не буду, сказал профессор и снова сел в свое кресло. Госпожа Эмилия поспешила дать ему чашку чая. Он нежно поцеловал ей руку. В горле у него пересохло. Чай пришелся в самый раз.

И сколько же поколений сменилось в этом доме, Тесса попыталась сосчитать портреты. Нет, они не постоянно жили в доме, объяснял Геда. Они покупали разные поместья, жили и в других местах, но под старость обычно возвращались сюда и почти все уже давно похоронены.

Да, пробормотал профессор, теперь это все, что у нас осталось. Остальное все разграбили, а мы — молчок. И на том спасибо. Эти злыдни могли нас и отсюда вышвырнуть. Почему бы и нет, если бы их, может быть, не грызла совесть. Папа, опять многозначительно произнес Геда.

Я хочу сказать, продолжил он рассказывать Тессе, мало кто из нас провел в этом доме всю жизнь, однако он никогда не пустовал. Только во время Второй мировой войны был момент, когда существовала опасность, что огонь в очаге погаснет совсем. Папа попал в плен, а мы с мамой эвакуировались в Сомбор, к ее родне. Тогда наша добрая экономка Аница Райкич приходила два-три раза в неделю топить печи, чтобы не полопались стекла.

А вы были в концентрационном лагере? — Тесса обернулась к профессору. Это, должно быть, чудовищный опыт, я вами искренне восхищаюсь, как вы сохранили присутствие духа. Благодарю вас, вежливо ответил старый капельмейстер, когда Милан перевел ее слова. Возможно, вы историк, вдруг спросила Тесса, просто так, потому что в голову ей пришла идея, что он может быть единственным человеком, который, возможно, что-то знает о том самом проводнике Петриче, кавалере Джулии Пардоу. Нет, сухо ответил профессор, какой историк, я композитор.

Разглядывая два маленьких мраморных бюста на письменном столе, Томас захотел узнать, может быть, и эти две фигурки представляют кого-нибудь из их предков. Капельмейстер Волни с изумлением взглянул на него. Ему показалось, что это какая-то шутка. Да это же Гладстон и Масарик, мистер, укоризненно сообщил он ему, после небольшой паузы. Кто? Гладстон и Масарик. Нет, Масарик слева, с усами. Они и есть в определенном смысле мои духовные предки. Мой дед очень уважал Гладстона, а отец — Масарика. Дед и отец и купили эти бюсты. Может, вам не известен один любопытный факт, что у Масарика во время Первой мировой войны был сербский паспорт. Да, он бывал в наших краях. Мне кажется, отец ему даже помогал. Простите, не могу сейчас припомнить, кем на самом деле был Масарик, сказал Томас с полной непосредственностью. Взгляд, брошенный на него профессором Волни, представлял бурную смесь ярости и жалости. Он обернулся к Дошену, как бы в ожидании помощи, а затем выпалил обоим прямо в лицо: Господа мои дорогие, Томаш Масарик был и остается крупнейшим европейским политиком, государственным деятелем и гуманистом первой половины двадцатого века. Европа благодарна ему за восстановление одного государства, а это же было только вчера, господа, а не в каменном веке, да будет вам известно! Затем доверительно пожаловался Дошену: Послушайте, они там на этом своем острове только и знают, что чистить лошадей, бегать кросс да дудеть в волынку, ничего другого не умеют. Не вздумайте им это переводить, Геда меня убьет, шутливо добавил он.