Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен. Страница 19

– А как насчет моего имени? – спросил Тит.

– Тебя назвали в честь моего наставника, великого ученого Тита Ливия. Вы, разумеется, читали его историю Рима? Неужели нет? Даже о древних Пинариях? – Клавдий покачал головой. – Я уверен, что когда-то дал вашему отцу списки.

– Наверное, они есть среди книг, которые мы привезли из Александрии, – предположил Тит.

– Хотел бы я знать, брался ли за них Луций. Впрочем, ни он, ни его родитель не испытывали особого интереса к прошлому. Однако человек должен чтить предков. А иначе как бы мы пришли в мир и как существовали?

– Я предпочитаю жить ради будущего, – с отсутствующим видом заметил Кезон, ощупывая висящий на шейной цепочке фасинум.

– А я предпочитаю ценить настоящее! – рассмеялся Тит. – Но если говорить о будущем: скоро ли мы удостоимся чести встретиться с императором? Хотим поблагодарить его лично – не только за дозволение вернуться, но и за очищение доброго имени отца. Полностью восстановленные в правах как граждане и патриции, когда-нибудь мы даже сможем влиться в коллегию авгуров.

– Как порадуется тень вашего отца! – воскликнул Клавдий. – Конечно, я буду горд надзирать за вашим учением и рекомендовать к приему в коллегию либо одного из в-вас, либо обоих.

Кезон скривился:

– Стать авгуром мечтает Тит, но не я.

– Я привез из Александрии старые отцовские трабею и литуус, – сообщил Тит. – Но как насчет встречи с императором?

Клавдий отвел взгляд:

– Да, конечно, если император призовет вас на аудиенцию, придется пойти. Но у Калигулы так много дел и он великодушен к столь многим своим подданным, что, вполне возможно, н-напрочь позабудет о конкретном проявлении щедрости, и тогда лучше, возможно, ему не напоминать. На самом д-д-деле, правильнее всего вообще не привлекать к себе внимания.

Тит сдвинул брови:

– Что ты хочешь сказать, дядя Клавдий?

– Как бы получше выразиться? Изгнание – проклятье, но оно м-м-может быть и благословением. Да, ваш отец скорбел, оказавшись так далеко от любимого города, но ему повезло избежать террора, который устроил здесь Сеян, и повседневных жестокостей Тиберия. Далее: когда Тиберию наследовал мой племянник, возникло впечатление о заре новой эры, настало время надежд и обновленной уверенности. Я страстно желал, чтобы Луций вернулся. Он тоже. В-в-возможно, слишком страстно. П-п-пожалуй, нам следовало умерить оптимизм и выждать чуть дольше. – Клавдий покачал головой. – Стать императором полагалось отцу Калигулы, моему брату Германику. Так считают все. Брат был первоклассным воином. Он отличался покладистым нравом. Германика обожали войска, народ, даже сенат. Но не боги, которые сочли нужным забрать его у нас, – или же тут постарались Сеян, или Ливия, или Тиберий. Хотя какая разница? Теперь они мертвы. Все до единого.

Кезон положил руку ему на плечо:

– Клавдий, что ты пытаешься до нас донести?

– В отличие от Германика, мой племянник всегда был малость… ущербен. – Клавдий дернулся и утер каплю слюны. – Полагаю, такие слова звучат излишне критично, а то и нелепо в устах человека вроде меня, но я не лгу. Ребенком Гай с-с-страдал падучей.

– Как и Божественный Юлий, – заметил Тит.

– Пускай, но я подозреваю, что недуг Калигулы намного тяжелее, чем у Юлия Цезаря. В течение всей юности его поражали приступы, из-за которых он едва мог ходить, стоять или даже поднимать голову. После припадков он был как в тумане, не в силах собраться с мыслями, но потом всегда оправлялся. По достижении им зрелости показалось, будто он перерос свою беду, и мы воспряли духом. И определенно не существовало повода тревожиться за… здравость его рассудка.

– А сейчас? – спросил Кезон.

Клавдий было замялся, но вновь не сумел совладать с потребностью открыться:

– Перемена произошла внезапно – по сути, за одну ночь. Причина заключалась в любовном зелье, которое поднесла Калигуле его жуткая жена, Цезония. Она намного старше; когда они сошлись, Цезония уже была матерью троих детей. Если угодно знать мое мнение, то юноше противоестественно брать женщину старше, должно быть наоборот – вы не считаете? Как у н-н-нас с Мессалиной.

– Согласен, – кивнул Тит. – Но ты говорил об императоре.

– Да. Очевидно, как любовник, Калигула разочаровал Цезонию – оно и понятно, шлюху со столь богатым опытом; поэтому она решила исправить положение, дав юноше приворотное средство. Болтают, будто она скормила ему субстанцию, которую греки называют гиппоманом, – мясистый нарост, который иногда появляется на лбу новорожденного жеребенка.

– Отвратительно, – поморщился Кезон.

– И помогает? – осведомился Тит.

– Для улучшения в-в-вкуса препарат смешивают с вином и травами, – ответил Клавдий. – Это хорошо известное приворотное средство, его упоминают многие ученые, но я, сколько ни искал, не нашел описания хотя бы одного случая, когда оно свело человека с ума. Подозреваю, Цезония добавила что-то еще.

– Умышленно отравила? – спросил Тит.

– Нет. Сам по себе дополнительный ингредиент был, видимо, безвреден, но в сочетании с гиппоманом превратился в яд. По крайней мере, такова моя теория. Я подозреваю, что Цезония воспроизвела то самое любовное зелье, от которого помешался Лукреций.

Близнецы непонимающе уставились на дядю.

– П-п-поэта Лукреция, – пояснил он, – который жил во времена Юлия Цезаря. Говорят, что у Лукреция безумие наступало и проходило. В моменты просветления он сумел написать свой великий труд «О природе вещей», но в конечном счете совершил самоубийство.

– Ты боишься, что Калигула покончит с собой? – спросил Кезон.

Клавдий содрогнулся, обхватил себя руками и вдруг заржал, как конь. Близнецы испугались, что у дяди начался припадок, но он всего-навсего хохотал.

– О нет, Кезон, вот уж такого я не боюсь! Однако перед поведением Калигулы меркнут даже худшие выходки Тиберия. Я мог бы порассказать вам, но умолкаю, ибо к нам идут Мессалина и ваши милые жены.

Женщины присоединились к мужьям. Пожалуй, во всем Риме не сыскались бы три такие красавицы кряду. Близнецы выбрали жен, которые и сами сошли бы за сестер; Артемисия и Хризанта были пышны телом, густые черные волосы собраны у обеих в косы на египетский манер. Мессалина же, самая юная среди них, выглядела матроной: черные волосы зачесаны назад и уложены в сложную прическу, широкая стола доходит до пят, скрывая и руки. При взгляде издалека наряд маскировал ее положение, но вблизи набухшие груди и округ лый живот делали беременность очевидной.

– О чем вы, милые женщины, все это время щебетали? – спросил Тит, не в силах оторвать взгляда от груди Мессалины, даже взяв за руку Хризанту.

– О том и о сем, – ответила жена. – В основном о прическах. Мы с Артемисией выглядим ужасно провинциально. Мессалина обещает прислать рабыню, которая убирает ей волосы, чтобы та растолковала нам последнюю римскую моду.

– Не перегружайте в-в-вашу красоту, – посоветовал Клавдий. – Вы прекрасны как есть. – Он поцеловал Мессалину в лоб и бережно, с обожанием дотронулся до живота супруги над самым пупком.

Кезон помрачнел и что-то буркнул. Тит оттащил его в сторону и прошептал в ухо:

– Что с тобой, брат? Весь день ты в дурном настроении.

– Эта девица ему во внучки годится!

– Нас их отношения не касаются. Постарайся не выражать свое неодобрение столь открыто.

– Там, в Александрии…

– Теперь мы в Риме. Здесь все иначе.

Тит вздохнул. В Александрии брат связался с какими-то странными людьми и набрался весьма фанатичных идей. Виноват был отец, который дал слишком много воли совсем еще юным сыновьям. Тит и Кезон получали общепринятое образование в академии близ храма Сераписа, где занимались, как положено, философией, риторикой и атлетикой. Но стоило учебному дню кончиться, как Кезон, влекомый интересом к мистицизму, пропадал в иудейском квартале, и тамошние так называемые мудрецы забили ему голову всякими дикими представлениями, равно чуждыми и грекам, и римлянам. Отец, слишком погруженный в дела, не пытался избавить Кезона от сомнительного влияния. Тит подумал, что усмирить братца скорее удалось бы деду – пожилому мудрому человеку, располагающему и временем, и терпением, – но Фатум лишил их деда. Они выросли, не зная родителей отца с матерью, – случай, в высшей степени редкий для юных римских патрициев.