Глянцевая женщина - Павленко Людмила Георгиевна. Страница 10

По мере чтения вырисовывался портрет погибшей женщины. Была ли она умницей? Только в житейском смысле. То есть практичной. Но не более того. Филологическое высшее образование, да еще и не где-нибудь, а в Московском университете, никак не повлияло на ее нравственные качества, на духовное содержание натуры. Приземленная, очень обычная, без каких-либо оригинальных струнок в душе, без творческой жилки, творческого взгляда на окружающий мир. Судя по записям, Евгений Леонидович был более амбициозным, но, однако, не более оригинальным. Ему хотелось быть каким-то необычным человеком. Но он им не был. Лишь казался. Иногда. Предстал он в видении Алины трусливым, алчным, мелочным и злым. Виктор Петрович разделял эту точку зрения.

«Все-таки я необъективен, — думал он, — я ведь готов уже повесить на него это убийство. А между тем… Тот же. вопрос: зачем ему было убивать супругу дома? Чтобы его, ребенок ходил по пролитой когда-то в прихожей крови приемной матери?! Безумие. Но он и производит, между прочим, впечатление человека немного… полупомешанного, что ли. Эти дурно разыгранные сцены, истеричность, не свойственная мужикам. Наконец, связь с малолеткой. Пусть это было много лет назад, пусть она даже и сама к нему в постель залезла… Но ведь какой нормальный человек позволит себе сделать то, что этот идиот себе позволил?! Тоже, герой из «Лолиты» выискался!..»

Мысли Кронина перескочили на бестселлер Набокова. Зачем он это написал?! Кронину стало как-то больно, словно его кровно обидел некто доселе уважаемый и даже достойный подражания в поступках и образе мыслей. Ему казалось, что Набоков его предал. Он так любил его язык, изысканность, интеллигентность. Виктор Петрович в юности был всеяден, ему нравилось все, что выламывалось из общей картины, он преклонялся перед людьми с «лица необщим выраженьем». Любил Кортасара, Акутагаву, Кобо Абэ, Эдгара По. Потом оставил одного Кортасара в своей библиотеке, трех остальных он подарил — почему-то не нравилось видеть на полке эти книги: он перед сном на них обычно бросал взгляд и вспоминал, что там написано. И при всем преклонении перед неординарным и загадочным в нем возникало чувство некой брезгливости и неприятия. На Набокова вдруг появилась подписка, что в те годы для «книжников» было таким подарком! Он прочел с жадностью полученные по подписке четыре тома, в которых, однако, не было «Лолиты». Долго искал отдельно изданную книжку, купил, светясь от предвкушения, начал читать… И постепенно приходило осознание: к чему привлекает его внимание автор. У Достоевского Раскольников в «Преступлении и наказании» задает себе вопрос: «Я тварь дрожащая или право имею?!» Но Достоевский стоит нравственно выше своего героя. Он говорит ему: нет! Не имеешь права совершить убийство! Больше того — если ты совершишь его, ты именно и превратишься в «тварь дрожащую»! И даже само название — «Преступление и наказание» предупреждает: не преступи! Здесь же этого нет. Автор индифферентен. В «Лолите» та же ситуация, что и в семье Шиманских — невоспитанная девчонка, что называется, без тормозов, сама как будто виновата. Но! Недаром же Валентина, рассказывая свою горькую историю, обвиняла Шиманского. Он должен был ее отшлепать и пристыдить, вместо того чтобы реагировать на ее глупые заигрывания. Что такое четырнадцать лет? Она же просто-напросто звереныш. Любопытство, инстинкты, отсутствие сколько-нибудь приличного воспитания. Воспользоваться этим — преступление!

Виктор Петрович закурил и стал шагать по кухне. Он был взволнован своим открытием. Наверняка Шиманский прочитал «Лолиту». Не может быть, чтоб не читал. Он же эстет, интеллигент, он же, естественно, не пропускал ни одной нашумевшей публикации в газете, ни одной книги, о которой говорили, что ее непременно нужно прочесть. И он прочел. И в подсознании отложилась информация. Набоков для него — авторитет. И если личность такого масштаба без излишнего ханжества повествует об отношениях мужчины и ребенка, то, стало быть, и в самом деле возможны исключения из правил. В особенности для людей неординарных, каковым и считает себя Шиманский. Конечно, сам он ни за что бы не сделал первого шага. Но ответить на притязания нахальной девчонки он счел для себя возможным.

Виктор Петрович припомнил кое-какие подробности из романа Набокова. В нем содержались описания ласк, обнаженного тела еще не вполне сформировавшейся девочки. Даже у всякого нормального мужчины возникает реакция на описание интимных отношений. Ну а как обстоит в данном случае с реакцией мужчины не вполне нормального? Не возникает ли желание попробовать запретный плод? А кстати, почему эта девчонка сама полезла вдруг в постель к мужу старшей сестры? Что ее притянуло к нему? Не давал ли он повода своими взглядами исподтишка? Не уловила ли Валентина подсознательно его любопытство по отношению к своей особе? Не исполнила ли его тайную мечту? Не пошла ли навстречу его тайным желаниям? Ведь если б он к ней относился, как отец, как настоящий взрослый человек без всякой гнили в душе относится к ребенку, то у нее бы даже мысли не возникло ни о каких других возможных отношениях!

«Вот где истоки преступления, — подумал Кронин. — Убийство произошло не утром пятого мая. Это убийство — только следствие. Начало преступления — в больном сознании. И даже не Шиманского. А в сознании тех, кому люди привыкли верить, на кого равняться и кто вовлек их, втянул в орбиту своих преступных вожделений. Кто позволил себе это сделать. «Я тварь дрожащая или право имею?!» Художники пера порой рождают работников топора. Или же молотка».

Виктор Петрович снова сел за стол, но сосредоточиться на чтении дневника так и не — смог. Пришедшее на ум орудие убийства спутало мысли и направило их в другое русло. Молоток. Старый, ржавый. Огромный. Таких обычно домято не держат. Вот у отца такой же молоток имеется, но он отвез его на дачу. А для работы дома купил новый. А Шиманский вообще заявляет, что молотка в их доме отродясь не бывало. И в самом деле, инструментов — никаких. Мастеров для ремонта — даже самого мелкого — приглашали. Те приходили со своими инструментами. Так говорит хозяин дома. А впрочем, это роли не играет. Он где угодно мог стащить пресловутый молоток. В версию о Шиманском-убийце укладывается тот факт, что ручку молотка протерли, а больше следов уничтожения отпечатков пальцев нигде не наблюдалось. Хозяин дома, вероятно, решил, что, коль скоро его отпечатки везде и всюду, то нужно их стереть лишь на орудии убийства. Это логично. Но вот вопрос: а где же ключ от квартиры, принадлежащий Алине? Ведь она собралась уходить. Замок в дверях обычный, не английский, квартиру нужно запирать. А ключа нет. Шиманскому о ключе ничего не известно. Он сказал, у Алины имелась целая связка — от дома ключ, от рабочего кабинета, от сейфа, от почтового ящика. И где же эта связка? Потеряла? Когда и где?

От раздумий его отвлек телефонный звонок.

«Наверное, мать, — подумал Кронин, — волнуется, как я доехал».

— О чем задумались? — услышал он знакомый голос.

Кронин и в самом деле, подняв трубку, не произнес ни слова: он всегда ждал, что ему скажет позвонивший.

— Обо всем понемногу, — уклончиво ответил он.

— Не пытайтесь меня обмануть. Вы судите Набокова.

— Что-о-о?! — буквально взревел в трубку Виктор Петрович. — Это же мистика! Такого не бывает! Вы не могли узнать всех моих мыслей!

— Вы меня оглушили, — попеняла актриса, — что вы кричите так? Попейте что-нибудь от нервов. Поздний вечер, пора успокоиться, чтоб отойти ко сну, а вы кричите.

— Так объясните мне, что происходит. Иначе я буду бояться вас. Вы… какая-то ведьма. Уж простите.

— Прощаю. «Ведьма» — от слова «ведать», то есть «знать». Для меня в этом слове нет ничего обидного. Напротив, это комплимент. И вы, как сыщик…

— Я не сыщик. Я — следователь прокуратуры, а не милицейская ищейка.

— Фи, какой сноб! Сыщик — это волшебник, ведьмак, он тоже должен «ведать», видеть насквозь людей. А вы… Нет, я в вас разочаровалась.

И она положила трубку!