Завоеватель сердец - Хейер Джорджетт. Страница 53

– Думаю, – сказал Рауль, – баронам это не понравится. Вы готовы вложить стрелы в руки сервов? Да ваш Совет первым же заявит, что это неслыханно.

– Они говорили то же самое, когда я отступал перед французами, – парировал герцог, послав своего коня галопом к мосту через реку.

Вскоре лучники стали его новой навязчивой идеей. Одни бароны открыто возражали против такого новшества, другие смотрели на него со снисходительной улыбкой, третьи относились к происходящему скептически, хотя и демонстрировали явный интерес. Но герцога ничуть не волновали презрение или одобрение, и он приступил к обучению лучников, без конца выезжая в поле, чтобы лично убедиться, каких успехов они добились, или же сидел у себя в кабинете, планируя военные кампании. Он чертил странные схемы, над которыми его военачальники яростно потирали затылки и скрепя сердце признавали их небесполезными. Представление о том, будто сражение можно вести с помощью пешек с шахматной доски, было настолько новым и непривычным, что вызывало естественные подозрения. Военное искусство в том смысле, как его понимали бароны, представлялось им уделом исключительно конницы, идущей в атаку под грохот барабанов и рев труб; стратегия же ограничивалась лишь самыми общими чертами; выбором места боя, устройством засад или внезапными нападениями. А когда уже начиналось сражение, то побеждал тот, кто оказывался сильнее в рукопашной схватке в смертельной толчее людей и лошадей. Но герцог упорно корпел над своими миниатюрными полями сражений, двигая пешки туда-сюда и медленно разрабатывая куда более сложную концепцию военных действий, нежели та, которую были способны уразуметь его военачальники.

О том, что он готовится отразить очередное нападение своего сюзерена, знали все, и, хотя король Генрих подписал мирный договор 1054 года, никто не сомневался в том, что положения статей его не остановят. На протяжении этих трех мирных лет, последовавших за взятием Амбриера, мужчины то и дело поглядывали в сторону Франции, держа мечи под рукой.

Через два года после сражения у Мортемера Эдуард Этелинг скончался в Лондоне, оставив после себя двух дочерей и младенца-сына, Эдгара, на попечение короля; а в Руане Ги, граф Понтье, наконец-то согласился на условия своего освобождения, выдвинутые герцогом Вильгельмом. С Ги обращались так, как полагалось его рангу, не унижая достоинства графа, но Понтье очень скоро понял: хотя Вильгельм относится к нему с подобающим уважением, он может и не мечтать об освобождении до тех пор, пока не заплатит определенную цену.

Требование выкупа прозвучало и было с негодованием отвергнуто.

– Вы принесете мне оммаж [45], граф, вместо того чтобы платить золотом, – сказал Вильгельм.

– Клянусь Богом, я никогда не преклоню колени перед Нормандией! – с жаром вскричал граф.

– В таком случае, клянусь, вы более никогда не увидите Понтье, – невозмутимо отозвался Вильгельм.

– Я предлагаю вам королевский выкуп! – взъярился Ги.

– А я предпочитаю присягу на верность, – ответил Вильгельм.

– Герцог Вильгельм, вы ошиблись во мне! – с негодованием возопил граф.

Вильгельм улыбнулся.

– Думаю, граф, из нас двоих ошибаетесь как раз вы, – обронил он и вышел.

Граф в ярости уставился вслед герцогу, но после его ухода обхватил голову руками. Впоследствии от него нередко слышали, что если бы он был так же уверен в себе, как Вильгельм, то мог бы покорить мир.

Ги был готов прозябать в кандалах, сидеть в сырой темнице, быть может, даже сносить пытки, но Вильгельм не стремился пробуждать ненависть в тех, кого хотел сделать своими вассалами. К графу относились с должным почтением, и он получал все, чего душа пожелает, за исключением свободы. Прохаживаясь по бастионам, Ги неизменно поглядывал на восток. Там, за равнинами и рекой, что серебряной лентой петляла по ним, за дальними холмами к востоку и северу по-прежнему лежало Понтье, ожидая возвращения своего властителя и защитника. Взгляд графа туманился, когда он смотрел в ту сторону; ему казалось, будто в ушах у него гремит рокот волн, разбивающихся о прибрежные скалы, и он видит серые башни своей столицы. Над его головой на ветру трепетал и хлопал штандарт; подняв глаза, он увидел реющих над ним золотых львов Нормандии.

Целый год Понтье цеплялся за надежду, что у герцога истощится терпение. Он видел, как его товарищ по несчастью, такой же пленник, как и он сам, граф Майенн, принес вассальную присягу Вильгельму и верхом отправился домой. Ги по-прежнему оставался тверд, но теперь знал, что Вильгельм никогда не отступится. Медленно и напряженно прошел второй год; графа подкосило отчаяние, и он больше не смотрел в сторону Понтье.

Вильгельм, в очередной раз навестив его, сказал:

– Мне докладывают, граф, вы занемогли, но, думаю, ни один мой лекарь не возьмется излечить вашу болезнь.

– Это правда, – с горечью ответил Ги.

Герцог подошел к окну и поманил его к себе.

– Идите сюда, Ги Понтье, – сказал он.

Ги несколько мгновений смотрел на Вильгельма, после чего подошел и остановился рядом. Герцог жестом указал на окно.

– Вот эта дорога ведет в Понтье, – произнес он. – Она проходит через Арк и Э; здесь всего-то день пути, граф.

Ги уже готов был отвернуться, но на его плечо опустилась рука герцога.

– Ваши земли остались без хозяина, – сказал Вильгельм. – И скоро настанет такой день, когда вместо вас будет править кто-нибудь другой. Возвращайтесь, пока не стало слишком поздно.

Ги стряхнул с плеча руку Вильгельма и принялся расхаживать по комнате. Герцог же молча стоял у окна, равнодушно глядя на графа.

– Вы можете держать меня пленником до самой смерти, но не заставите принести вам усиленный оммаж! [46] – выкрикнул ему в лицо Ги.

– Я и не прошу вас об этом. Мне будет довольно и простого принесения феодальной присяги, как то сделала Бретань.

Граф в молчании продолжил метаться, в сотый раз обдумывая сложившуюся ситуацию. Усиленный оммаж, которого так страшился Ги, означал, что он превратится в такого же вассала, как и любой барон Нормандии, получавший инвеституру [47] своими землями на коленях, лишенный меча и шпор, с непокрытой головой, вложив ладони в руки герцога, давая клятву быть верным слугой Вильгельму отныне и навсегда и служа ему до последнего вздоха. А вот простой оммаж, такой, какой Нормандия принесла Франции, не сопровождался подобными феодальными обязательствами. Ему не надо будет проходить унизительную процедуру ввода во владение, когда сюзерен лично передает своему вассалу земли, и не нужно будет надевать ливрею в хозяйских цветах. Не будет он обязан и оказывать Вильгельму вооруженное содействие на случай войны, как и предлагать себя в заложники для выкупа сюзерена, если возникнет такая необходимость. От него требуется лишь простая присяга на верность. Ги, резко повернувшись, с трудом проговорил:

– Простой оммаж в обмен на мою свободу: так тому и быть!

Вильгельм кивнул и небрежным тоном заметил:

– Завтра мы скрепим наш договор печатью. И тогда вас более ничто не будет удерживать здесь.

Спустя некоторое время после освобождения Ги герцогиня родила на свет третьего ребенка. Утонув в простынях на огромной кровати, Матильда лежала, подложив под щеку руку, отказываясь смотреть на свою светловолосую вторую дочурку, которая, по словам окружающих, как две капли воды походила на нее. Женщина хотела родить еще одного сына, такого же, как милорд Роберт: смуглого, крепкого, темноволосого и столь подвижного и пылкого, что он с кулачками бросался на своих воспитателей, если они осмеливались противоречить ему. Она, с презрением взглянув на свою светловолосую малютку, наконец изрекла:

– Я отдам ее в лоно Святой церкви.

– Хорошая идея, – отозвался Вильгельм. Ему показали малышку, завернутую в родильную простыню; он остановил на ней равнодушный взгляд, но вдруг глаза его загорелись, и герцог со смешком сказал: – Святые угодники, да она – твоя точная копия, Мальд!