Дай-сан - ван Ластбадер Эрик. Страница 27
Она протянула руку. Оками снял сандалии, Ронин – сапоги. По пружинистому татами они прошли к низкому деревянному столику, не покрытому лаком и без резьбы, расселись вокруг него на полу, скрестив ноги. Две женщины в стеганых халатах принесли дымящийся ароматный чай и рисовое печенье. Где-то, наверное на втором этаже, тихонько потренькивали колокольчики, звук которых напоминал о снежинках, сверкающих в морозном воздухе.
Слева раздвинулось соджи, и к Ронину с Оками вошли три женщины. Все, как одна, были очень юными, с изящными лицами в форме сердечка, черноволосыми и черноглазыми, с алыми округлыми губами. Они приветливо улыбались, шурша шелковыми халатами.
– Не сейчас, Дзуку, – с тоской протянул Оками.
Она кивнула и махнула рукой. Женщины скрылись.
– Тогда чем могу служить? – поинтересовалась она, как только они остались одни.
– Азуки-иро был здесь сегодня?
Дзуку улыбнулась и на мгновение накрыла руку Оками нежной ладошкой.
– Ах ты, мой сладкий. Из всех домов Иошивары ты выбрал именно этот, чтобы спросить об Азуки-иро. – Она засмеялась. – Ты хорошо знаешь куншина, Оками. Да, он здесь был, но пораньше, наверное… да, во второй половине дня. Он не сказал… подожди-ка…
Она подняла руку и позвала негромко, но отчетливо:
– Онджин!
Почти тут же открылось соджи. Женщина в шелковом пепельно-сером халате подошла к столику и опустилась на колени рядом с Дзуку. Она была хрупкого сложения, с такой нежной кожей, что она казалась прозрачной.
Дзуку взяла ее руки в ладони, нежно погладила их.
– Скажи мне, Онджин, когда сегодня куншин был с тобой, не говорил ли он, куда собирался пойти потом?
Онджин бросила быстрый взгляд на двоих мужчин, потом ее темно-карие глаза снова остановились на лице хозяйки.
– Он упомянул Камейдо, госпожа, уже… после.
– Ага. И больше ничего?
Онджин немного подумала, сморщив лоб, но даже эти морщины не портили ее потрясающую красоту.
– Нет, госпожа.
– Хорошо, – Дзуку погладила ее по щеке. – Можешь идти.
Грациозно поднявшись, Онджин удалилась легкой походкой. Когда соджи задвинулось за ней, Дзуку заметила:
– Хороша, верно?
Оками кивнул.
– Если у нас будет время, мы сегодня еще вернемся, чтобы самим убедиться.
Его глаза блестели в неярком свете.
– Я буду рада, Оками.
– Спасибо.
Женщина склонила голову.
– Ваше присутствие делает честь этому заведению.
Они снова вышли на шумную улицу. Оками свернул направо, потом еще раз направо, и они оказались на небольшой рыночной площади. Сразу за площадью начинался сад, протянувшийся примерно на две сотни метров; в основном здесь росли корявые сливы. Среди деревьев виднелись два небольших чайных домика с покатыми крышами и с открытыми стенами со стороны сада, огибавшего их домики полукругом с юга и запада. По саду были разбросаны широкие деревянные скамейки, на которых сидели люди. Большинство из них что-то писали.
– Камейдо – сад литераторов Эйдо, – пояснил Оками. – Сюда приходят поэты и драматурги, чтобы черпать вдохновение от мудрости этих древних слив и чтобы отвлечься от городской суеты.
Оками заговорил с хозяином чайного домика, но тот сам только что появился здесь, а дневная прислуга ушла на ужин. Он предложил им чаю.
Они стояли на ступеньках, попивая чай из фарфоровых чашечек. К ним подошел молодой человек, высокий и худой, с яркими черными глазами и улыбчивым чувственным ртом.
– Вы ищете Азуки-иро? – В его голосе явственно звучали металлические нотки.
Оками кивнул:
– Да.
– Вы – сасори?
Оками, казалось, слегка опешил от такой – слишком прямой – постановки вопроса.
– Вовсе нет.
– Тогда у меня нет причин говорить вам…
– Вы сами к нам подошли.
Молодой человек огляделся с несколько озадаченным видом.
– Да, подошел. Я думал, вы, может быть, захотите послушать стихотворение, которое я…
– Послушать ваше…
Но Ронин сжал руку Оками.
– Я хотел бы послушать стихотворение.
Он отпустил руку буджуна только после того, как почувствовал, что мышцы Оками расслабились под его пальцами.
– Чудесно!
Молодой человек заглянул в листок рисовой бумаги и вскинул голову:
И наступает утро.
Просыпается ворон,
еще усталый.
– Ну как?
– А я еще думал, что я как поэт никуда не гожусь, – буркнул Оками себе под нос.
– Что это означает? – спросил Ронин.
– Я сасори, – сказал молодой человек. – Скоро сасори развернут крылья и отправятся в свой ночной полет, забрав с собой то, что им принадлежит. Больше нам не придется жить на этом маленьком, скудном острове. Скоро богатств хватит на всех жителей Ама-но-мори, буджунов и иноземцев.
– Хватит! – окликнул Оками.
На этот раз Ронин даже и не попытался его остановить. Буджун схватил поэта за грудки. Листок упал на землю.
– Больше я этого слушать не буду. Если вы знаете, где сейчас куншин, вам лучше об этом сказать!
Молодой человек покосился на Ронина, и тот безучастно заметил:
– Думаю, он говорит серьезно. Лучше скажите, вам будет спокойнее.
Поэт перевел взгляд на Оками, который еще сильнее потянул за отвороты его халата. Ткань начинала трещать.
– Сегодня у Асакусы представление ногаку, – выдавил он. – Возможно, там вы его и найдете.
Большой фонарь из промасленной бумаги, качнувшийся на ветру, издал осуждающий звук. Ржанки скрылись за вишневыми деревьями. Верхушка Асакусы уже утонула в лазоревом бархате ночной темноты.
Последние посетители Камейдо скрылись за широкими деревянными дверями алого здания. Мощеный двор опустел.
Оками подошел к Ронину.
– Пора.
Они прошли через двор мимо качающихся вишен.
– Асакуса – самый известный на Ама-но-мори театр ногаку.
– Ногаку – это пьесы? – уточнил Ронин.
– Вроде того.
Они вошли внутрь. Полированная деревянная сцена занимала большую часть пространства. Перед ней, тремя ступеньками ниже, проходила полоса грубого гравия метра три шириной, за которой начинались полированные зрительские ложи с низенькими стенками.
Оками выбрал ложу у центрального прохода, поближе к сцене. Там они и уселись, скрестив ноги.
Оками перегнулся к соседней ложе, пошептался с сидевшим там человеком и сообщил:
– Сегодняшняя ногаку – Хагоромо.
– А что это значит?
– Плащ из перьев.
Театр был полон.
– Он здесь?
Оками повертел головой.
– Пока что-то не видно.
Тонкие пронзительные звуки флейты объявили о начале ногаку. Представление напоминало скорее не пьесу, а стихотворную декламацию. Ведущий актер, наряженный в затейливые парадные одежды, играл женскую роль. Еще на нем был замысловатый парик и маска тончайшей резьбы с нежными чертами небывалой красоты. Ронину сразу вспомнилась Онджин. Второй актер был без маски.
Сначала они просто сидели на полированной сцене и то ли пели, то ли декламировали на языке, непонятном Ронину, сопровождая слова только жестами рук. И все же благодаря отточенному мастерству актеров Ронин уже очень скоро начал разбираться в сюжете.
Некая богиня, потерявшая свой плащ из перьев, спускается в мир людей, чтобы вернуть пропажу. Плащ найден простым рыбаком, который не знает, что именно он нашел, но все-таки понимает, что это – единственная в своем роде, очень ценная вещь. Богиня пытается уговорить рыбака вернуть ей плащ, но ее доводы не убеждают его. Он упорно отказывается расстаться со своей добычей.
В конце концов они заключают сделку. Рыбак готов вернуть плащ из перьев, если богиня согласится станцевать для него.
Подходит кульминация ногаку, полностью основанная на движении, без слов.
Начинается танец богини. Причудливые движения, исполненные эмоций. Неземное, завораживающее искусство. Неудивительно, что все до единого зрители не могут глаз оторвать от актера. Танец продолжается, и вот уже самый воздух заряжается напряжением, порожденным красотой, непостижимой для смертных. Богиня танцует – отчаянно, исступленно. Богиня желает вернуть свой плащ.