Клятва, которую мы даем - Монти Джей. Страница 20

Эти люди, которые пишут статьи, размышляя о том, что произошло, и выпрашивают слишком много интервью, осуждают меня. Как будто они знают, каково это было, как будто они могли бы выдержать и две секунды той пытки, которую я перенесла.

Никто из них не знает, что нужно было сделать, чтобы выжить. Что сделало мое тело, чтобы выжить.

– Это произведение потрясающее, Коралина.

Я вздрагиваю, когда мягкая рука касается моего локтя, поворачиваю голову и расслабляю плечи, узнав знакомое лицо.

Хеди Тенор.

Убитая горем мать из соседнего города. Ее единственная дочь, Эмма, была одной из многих девочек, спасенных из грузовых контейнеров моего отца после ареста Стивена.

Однако история Эммы не была похожа на историю спасения и радости. Она смогла продержаться всего три месяца, прежде чем тяжелые травмы оборвали ее жизнь на холодной и тихой больничной койке. В память о ней Хеди создала организацию «Свет».

Эта организация занимается поддержкой тех, кто пережил пытки секс-группировки, которой на протяжении десятилетий управляла семья Синклеров. На счету «Гало» тысячи жертв торговли людьми, пропавших без вести и убитых женщин. Но «Свет» помогает предоставлять ресурсы выжившим и их семьям.

Жилье, бесплатная терапия, групповые консультации, финансовая поддержка. Организация помогает справиться с любыми трудностями, с которыми они могут столкнуться, пытаясь вернуться в общество.

– Двести тысяч долларов кажутся слишком большой суммой, не так ли? Я имею в виду, что работа невероятная, но, черт возьми, это большой ценник, – она морщит нос, пребывая в блаженном неведении о богатстве окружающим нас в комнате, подносит к губам бокал с дорогим шампанским.

По крайней мере, мне кажется, что это шампанское. Я ничего не знаю об этом гала-вечере, кроме того, что мои работы будут продаваться. Я позволила организатору Реджины провести все мероприятие. Впрочем, для меня все это не имело никакого значения.

Когда-то это был обшарпанный склад с промышленным фасадом, возвышавшийся на углу улицы, и я несколько месяцев работала над его преобразованием, превратив его в художественную студию, где можно было бы вдохнуть жизнь в творчество. Рай для художников.

Я сохранила внешнюю отделку, мне нравится шарм кирпичей, повидавших виды. Я поднимаю взгляд на оригинальные стальные балки на высоких потолках, которые хорошо сочетаются с большими окнами во всю стену, которые я заказала, чтобы было как можно больше естественного света.

Бетонные полы отполированы до блеска, а брызги краски все еще украшают пол от прошлых занятий. Планировщик хорошо поработал, переставив прочные рабочие столы с принадлежностями, мольберты и доски для рисования. Стены склада украшены моими работами, которые расставлены так, чтобы гости могли ориентироваться в пространстве. Они даже переделали небольшой уголок, который когда-то был уютной гостиной с винтажными диванами и креслами, в элегантное пространство.

Оно изысканное, высококлассное, помпезное.

Все, что я ненавижу.

– Какой-то богатый засранец уже заплатил вдвое больше, – мои губы подрагивают в уголках. – За все.

Все высшее общество Пондероза Спрингс в сборе, а также мои мачеха и отец. Как они могли пропустить такое событие? Коралина Уиттакер, оставшаяся в живых, продает свои картины на разовой частной выставке?

Слишком хорошо, чтобы сплетники и толстосумы могли пропустить такое событие.

Глаза Хеди расширяются.

– Здесь двенадцать произведений искусства. Я никак не могу позволить тебе пожертвовать столько денег. Ты должна оставить часть из них себе.

Я пронзаю ее жестким взглядом.

– Ты можешь, и ты это сделаешь, – я быстро обвожу взглядом комнату, рассматривая людей в дизайнерской одежде и с гордо поднятыми носами. – Не испытывай чувства вины за то, что берешь деньги у этих людей. Уверяю, пусть лучше они будут в твоих карманах, чем в их.

Они используют свои деньги на наркотики и шантаж, тратят несметные суммы на новые яхты и эскорт. По крайней мере, так я могу хоть как-то контролировать, куда уходят эти деньги.

В любом случае, только так я могу спокойно ставить ценник на свое искусство. Зная, что это помогает Хеди и ее команде. Зная, что я чем-то помогаю.

– Ты занимаешься всем этим, преподаешь, подчиняешься этим людям, которые тебе явно не нравятся, но ты не приходишь ни на одну встречу? – она приподнимает светлую бровь, внимательно наблюдая за мной.

– Это комплекс, – я пожимаю плечами. – Есть другие люди, которым эти встречи нужны гораздо больше, чем мне. Я бы только зря тратила ресурсы.

Когда мы только познакомились, она несколько месяцев пыталась уговорить меня пойти на групповое занятие. Я предпочла бы вырвать свои глазные яблоки пинцетом, и я ей об этом говорила. Я не люблю изливать душу о своих травмах перед людьми, и я говорила серьезно.

Есть другие девушки, которым это нужно гораздо больше, чем мне.

Однако, когда она спросила, не хочу ли я предложить несколько бесплатных занятий для выживших, мой ответ был незамедлительным «да». Я от многого отказываюсь, но мне нужно было это, что-то, за что можно ухватиться, чтобы не уйти на дно.

Я никогда не преподавала искусство, и, честно говоря, я не считаю себя учителем. Я просто объясняю, какие бывают различные средства и как их лучше наносить на холст. Остальное – за ними. Все, что они хотят создать за те два часа, что мы проводим вместе, зависит только от них.

Они могут разговаривать или молчать. Писать или рисовать. Ваять или лепить. Никто не ожидает от них ничего иного, кроме того, что они будут сломлены, когда войдут сюда.

В искусстве тебе разрешают быть самой уродливой версией себя, только чтобы ты мог сделать из этого что-то прекрасное.

Она вздыхает, слегка наклоняя голову вправо.

– Я не понимаю, зачем ты это делаешь.

Я приподнимаю бровь.

– Что делаю?

– Это, – она указывает на меня. – То, что у тебя есть деньги, не означает, что твой опыт, то, через что ты прошла, не имеет силы, детка. Деньги никогда не избавят тебя от боли. Тебе позволено страдать. Тебе разрешено говорить об этом так же, как и другим людям.

В моем животе образовывается яма, тяжелые камни давят на меня, заставляя чувствовать тошноту. Я знаю, что у нее добрые намерения, и я слышу, что она говорит, но она никогда не поймет.

Вина, стыд.

С каждым днем я ненавижу себя все больше и больше, когда думаю о том, как жаждала его прикосновений по ночам, когда было холодно, что еда не имела значения, когда он спускался по ступенькам. Я просто хотела видеть его. Быть рядом с ним.

Меня тошнит от осознания того, как сильно я его любила. Что, черт возьми, со мной было не так? Кто так делает?

Вместо ответа я киваю, возвращая взгляд к своей картине и надеясь, что моего молчания ей достаточно, и, поскольку это Хеди, поскольку она добрая, так и происходит.

– Когда ты это нарисовала? – спрашивает она, плавно меняя тему.

– Чуть больше года назад.

Я вспоминаю целых четыре дня, которые я потратила на нее. Как в полночь я выскочила из постели и отправилась в эту самую студию, чтобы просто смотреть на пустой холст, пока за окном не начали петь птицы.

Мне потребовался целый день, чтобы взять в руки кисть. Чтобы заставить себя создать то, что я чувствовала в своей голове. Я видела все так ясно, но мои руки словно забыли, как рисовать. Что само по себе достаточно мучительно.

То, в чем вы хороши, то, что, как вам кажется, вы должны были делать, и вдруг вы не можете? Это душераздирающе.

Но когда кисть коснулась холста, включилась мышечная память. Каждый мазок и брызги, которыми была покрыта картина маслом, вытекали из меня, как кровь из разорванной вены.

– Как она называется? У картин ведь есть названия, верно?

Я уставилась на холст.

Картина представляет собой мужское лицо, разделенное на две части. Верхняя половина плавно переходит в темнеющий фон, а крошечный космос вдалеке добавляет сюрреалистический элемент. Нижняя половина лица видна. Мне потребовались часы, чтобы сделать ее правильно. Рот, очерченный жесткой линией, голубовато-серый оттенок кожи, неподвижность, словно он всего лишь статуя.