Мико - ван Ластбадер Эрик. Страница 97

Лю помолчал несколько секунд. На фоне ровного шума прибоя до них донесся тихий уютный звон посуды — это женщины трудились на кухне. Лю требовал от всех своих женщин, чтобы те умели стряпать, и стряпать хорошо. Он легонько постучал ногтем по своим поджатым губам.

— Вы запрашиваете слишком много. Такую сумму не назовешь незначительной.

— Уж вам ли не знать, — сказал Нанги, блефуя. — Вы же сами втянули меня в это дело.

Лю выдавил улыбку. Нанги воспринял это как признак того, что китаец не может усмирить свою гордыню, и подумал: “Я веду его, куда нужно”.

— Вообще-то, наверное, это или нечто похожее можно будет устроить. — Лю кивнул, приняв окончательное решение. — Да, полагаю, мы изыщем возможность вычесть эту сумму из первого взноса за “кэйрэцу”.

“О нет, это у вас не пройдет”, — подумал Нанги и сказал:

— Тридцать пять миллионов американских долларов — вовсе не часть стоимости этой покупки. Это, так сказать, надбавка, совершенно независимая и не подлежащая возмещению. Я не хочу, чтобы банковские операции были как-то привязаны к “кэйрэцу”. В конечном счете, это стеснило бы потенциал наших прибылей здесь, о чем вам хорошо известно.

Сердце Нанги бешено стучало, пока Лю обдумывал это заявление. По прикрытым глазам китайца ничего нельзя было определить. Нанги понимал, что это его шанс: немедленный залог, разовое вливание отчаянно необходимого капитала в обмен на третью часть ожидаемых прибылей от “кэйрэцу”. Это тяжело, но не смертельно. Они с Сато могли наложить вето на все, чего хотели коммунисты, но чего не хотели они. Кроме того, действовать заодно с коммунистами, а не против них, в их собственной стране было разумно, ибо это могло принести свои плоды.

Ну, а Лю раздумывал. По мнению Нанги, несколько дольше, чем нужно было для принятия решения. Он был неподвижен, как истукан, его пергаментная кожа лоснилась на солнце. Наконец он зашевелился, будто удав, очнувшийся от спячки, чтобы снова перекусить.

— Это возможно, — сказал Лю. — Но в таком случае нам придется потребовать, чтобы вы отказались в нашу пользу от несколько большей части вашего “кэйрэцу”. Пятьдесят один процент.

Нанги ничем не выдал ужаса, охватившего его сердце в этот миг страшного оцепенения. Пятьдесят один процент! “Иисус, Иосиф и Дева Мария! — подумал он. — Мы с Сато потеряем контроль над собственной компанией!”

— Видите ли, я вообще не должен был выдвигать такое предложение, — сказал Лю, и в голосе его прозвучали доброжелательные нотки. — Мое правительство не очень охотно бросает такие суммы в... хм... воды мирового рынка. — Он подался вперед. — Но я понимаю, что вы во многом схожи со своей компанией, и это мне нравится. Вместе мы сможем сколотить состояние и здесь, и в вашей стране. — Он встал. — У нас обоих был трудный день. Полагаю, вы проголодались не меньше моего! — Лю улыбнулся Нанги, глядя на него сверху вниз. — Это предложение несколько своеобразно. Мне следует предупредить вас об этом. Срок истекает завтра в шесть вечера. И это окончательно. — Он поднял руку жестом безупречного хозяина. — А теперь — к трапезе.

За обедом Нанги обратил куда больше внимания на подруг Лю, чем на самого хозяина, и Лю счел, что это добрый знак. По его мнению, это означало, что Нанги был первостатейным распутником, и Лю украдкой посмеивался, чувствуя уверенность в успехе.

— Войдем?

Она покачала головой, ее длинные темные волосы упали на щеку и плечо.

— Я бы осталась тут, на улице. Теперь мы — стихия, и здесь наше место.

Николас почувствовал, как она мягко и покорно льнет к нему. Разум его оцепенел, охваченный недоверием. Она была чужой женой, женой его друга. Они вместе бражничали, делились самым сокровенным, дали клятву, что будут неразлучны. Сознание его коробило, когда нагая плоть Акико ласково прижималась к нему. А как быть с Жюстин? Не бесчестно ли это по отношению к ней?

Николас знал, что любит ее по-прежнему, что любовь не исчезла даже сейчас, в этот миг, наполненный ощущениями. Какая-то душевная оторопь терзала его. Надо остановиться, встать и уйти, укрыться в доме Сато. Но он этого не сделал. Жюстин представлялась ему далеким язычком пламени, колеблемым бурей его сиюминутных чувств. Он обратил к ней безмолвную мольбу, все крепче прижимая к себе Акико.

Он был бессилен что-либо сделать. Его тело жаждало Акико, словно та была пищей, питьем, кислородом, наполняющим легкие. Вырваться из ее объятий было все равно, что остановить свое сердце. Желто-зеленое кимоно Акико складками и холмами лежало у ее ног, и в этих складках залегли глубокие тени, словно там была обитель тайн. И Акико, и Николас кутались в одно кимоно. Его кимоно. Вернее, кимоно Сато.

Ее тело было горячим и влажным. Ее ногти царапали его, маленькие белые зубы кусали его твердую плоть, словно это тоже было своего рода совокуплением. Он желал, чтобы это продолжалось вечно и поэтому управлял своим возбуждением, иногда с трудом сдерживая себя, отчего Акико хныкала и постанывала. Он чувствовал рядом ее маленькое трепещущее тело, которым она больше не могла управлять. Когда его рука впервые коснулась ее увлажненного лобка, бедра Акико судорожно сжались, и потом еще раз, и еще; она зажмурилась и вцепилась в Николаса побелевшими пальцами.

Туман вокруг них, казалось, сгущался и темнел. Небо больше не было видно, воздух сделался тяжелым и промозглым, как перед бурей. Вдруг грянул гром, резкий и отрывистый, и раннее утро, казалось, превратилось в сумерки.

Акико изогнулась дугой, прижимаясь к нему, ее бедра раздвинулись, ладони ласкали его спину и ягодицы. Ее язычок лизал впадинку на его шее. Потом Акико исторгла какой-то звериный крик и простонала.

— Я должна... я должна...

Она изогнулась, и ее жаркий рот заглотил член, дюйм за дюймом продвигаясь вниз, пока губы сомкнулись вокруг основания. Он хотел было подарить ей такую же ласку, но у Акико, которую будто кололо иголочками с ног до головы, достало рассудительности отстранить его, не показав лоно. Она не хотела, чтобы он видел ее бутон, который, казалось, улыбался от сознания своего могущества. Это положило бы конец всему, Юко ушла бы навсегда, и они были бы бессильны вернуть ее. Тогда он узнал бы... И попытался бы уничтожить ее.

Поэтому она всасывала его все сильнее, вытягивала губы, чтобы заключить в себя весь его половой орган целиком, пуская в ход все приемы, которым она обучилась, чтобы принести ему наслаждение. И Николас, сдаваясь, выпустил ее из тисков. Но, ох, как же страстно она желала ощутить на себе его губы и язык, сидя на нем верхом, мысленным взором она увидела эту картину и вся затрепетала. Потом она почувствовала, как его пальцы снова нащупывают ее, и мысленно вздохнула, ощутив, как ее лоно пульсирует, подобно второму сердцу.

Когда она с неохотой отпустила его, начинался дождь. Николас тотчас лег на нее, слегка задев влажным членом ее бедро и живот. Она нежно взяла его и направила. Его губы сомкнулись вокруг темного соска, потом приласкали второй. Туда-сюда, туда-сюда. Акико не могла совладать со своим дыханием.

Над головой сухо затрещал гром, теперь совсем близкий, и хлынул ливень. Ветра почти не было, и дождь падал едва ли не отвесно, глухо барабаня по гладкой гальке вокруг них. Любовники отчетливо видели только друг друга. Акико искусно, будто куртизанка, терлась о Николаса своим мокрым влагалищем. Она молила его не дразнить ее, но руки Николаса продолжали изводить и ее, и его до тех пор, пока напряжение не сделалось невыносимым.

Резко выдохнув, Николас вырвался из ее нежных объятий и медленно вошел в нее. Акико судорожно дышала и, бесконтрольно сотрясаясь, изгибалась дугой. Она терлась своей влажной плотью о его плоть, наслаждаясь кустиком его волос, скребущих по ее телу. Николас пронзил ее до конца, и она почувствовала, что как бы растворяется во вселенной. Кровь отхлынула от сердца, вся ненависть растаяла, будто снег в первый теплый весенний день. Черная туча больше не застила ей свет.