Сирены - ван Ластбадер Эрик. Страница 28

На бледных лицах Маккинона и Дэвидсона застыло стоическое выражение.

– Мы живем с сознанием этого каждый день, – ответил Дэвидсон. – Это одно из обстоятельств нашей жизни.

– Только посмотри на них, – обратился Эль-Калаам к Джеймсу. – Ты видишь, как легко они оправдывают свои грехи?

– Грехи есть у каждого из нас, – тихо возразил Джеймс. – Я покинул Белфаст, потому что знал, что мой бизнес в Штатах принесет больше пользы. – Он взглянул на Хэтер. – Ты ведь знаешь, любимая, куда идет большая часть нашей прибыли. – Она вновь закрыла глаза, но не смогла удержаться от слез.

– В казну Ирландской Республиканской Армии, не так ли? – Эль-Калаам кивнул. Потом он вновь наклонил голову и заглянул в измученное лицо Джеймса. – Но вот что мне любопытно. В этом ли подлинная причина того, что ты уехал?

– Кажется, в глубине души я сам всегда подозревал себя в трусости. Мой брат и муж сестры, сражавшиеся с протестантами... умерли за свои идеалы. У нас не было ни шиллинга за душой... и они отдали свои жизни. Они сделали свой выбор. Теперь я сделал свой.

– Выбор? – в голосе Эль-Калаама послышалось удивление. – Какой выбор?

Джеймс помолчал, потом взглянул ему прямо в глаза и ответил:

– Выбор между защитой чести и покорностью перед беззаконием.

Эль-Калаам пристально посмотрел на него и, поднявшись на ноги, попятился назад.

– Вы знаете, а он прав, – воскликнул Кен Рудд, не обращая внимания на истерические предостережения Томаса.

– Что ты делаешь? – хрипло шептал тот. – Ты сошел с ума? Или ты не видел, что случилось с Рене Луче?

Рудд окинул его ледяным взглядом. Эль-Калаам резко повернулся и очутился лицом к лицу с помощником госсекретаря.

– Слова, – сказал он. – Одни пустые слова.

– Уже более двухсот лет американцы жили и умирали за слова, – ответил Рудд. – Свобода, справедливость...

– Я покажу тебе, что значат слова, – презрительно перебил его Эль-Калаам и, сделав короткий жест, крикнул: – Рита!

Высокая женщина вынырнула из-за спины Рейчел, на ходу снимая с плеча автомат.

– Что вы собираетесь сделать? – спросила Рейчел с широко открытыми глазами.

– Тихо! – прошипел Малагез, наводя на нее автомат. – Стой, где стоишь и смотри.

– Я не хочу смотреть на это!

– Ага, видите, – сказал Фесси, улыбаясь. – У евреев нет ни капли мужества.

– Избавьте ее от этого, – неожиданно произнес Бок, молчавший все это время. – Подобные вещи не должны касаться женщин.

– Ты видишь, – обратился Эль-Калаам к Рудду, – все эти разговоры – только пустая трата времени. Лишь действия производят впечатление.

Пока он говорил, Рита успела привести дворецкого, который находился вместе с остальными заложниками. Это был худой, заметно сутулящийся, человек с лысиной на макушке. Его глаза дико вращались, а тело била крупная дрожь.

– Что вы задумали?

– Джеймс знает, что сейчас произойдет, не так ли? Джеймс?

Голова Джеймса бессильно свесилась на грудь. Он сидел, уставившись в одну точку на противоположной стене, никак не реагируя на вопрос, обращенный к нему.

– Что происходит? Эль-Калаам... – Истерический лай Томаса заглушил вопрос Рудда.

– Заткнешься ты, наконец, или нет! – госсекретарь зажмурил глаза. – Умолкни, и они оставят нас в покое!

Рита вывела перепуганного насмерть дворецкого на самую середину гостиной и отступила назад. С резким щелчком она сняла свой автомат с предохранителя.

– Ради всего святого! – воскликнул Эмулер. Горничная ударилась в слезы, Сюзан слабо всхлипнула.

– Это не способ..., – начал Дэвидсон.

Раздался громкий треск автоматной очереди, заставивший всех подпрыгнуть на месте. Хэтер громко вскрикнула. Тело дворецкого развернуло и отбросило к дальней стене. Кровь бурным потоком хлынула из его ран. Рита вновь нажала на курок. Грохот выстрелов оглушил всех присутствовавших. Дворецкий широко раскинул руки, хватаясь пальцами за воздух. Его тело дергалось в предсмертной агонии; глаза закатились глубоко внутрь черепа. Вся его одежда была залита кровью. Ноги его подогнулись, и он грузно осел вдоль стены, оставляя на обоях широкую кровавую полосу.

Плач горничной – молодой блондинки со слишком большим количеством косметики на лице – перешел в жалобное подвывание. Точно повинуясь молчаливому приказу, остальные заложники стали медленно отодвигаться от нее. В невыразимом ужасе они жались в кучу напротив камина.

Рита развернулась. Дуло автомата вновь изрыгнуло оранжевое пламя, и горничная словно прыгнула спиной назад. Ударившись лопатками о мраморную каминную полку, она прогнулась вперед. Ее рот открылся, но из него не вылетело ни звука. Она рухнула на колени, скребя пальцами по полу, точно когтями, качнулась и упала на бок.

– Порядок, – произнес Эль-Калаам, едва видный в пороховом дыму, заполнившим комнату. – Теперь вы знаете, что следует принимать всерьез. Слова для нас – пустые звуки; смелость – бесполезная вещь перед лицом силы, которой мы обладаем. Она безгранична и неодолима.

Он обвел взглядом комнату, словно насыщаясь безграничным животным страхом, запечатленным на лицах заложников, и довольно улыбнулся. В гостиной наступила полная тишина. Эль-Калаам похлопал ладонью по стволу своего «узи» и шумно сплюнул на залитый кровью участок пола между двумя трупами.

Постепенно образ Рубенса в ее душе приобретал человеческие очертания. Однако, что было, возможно, еще более важно, его рассказ о своем преступлении в начале пути на Лоувер-Ист Сайд затронул какую-то чувствительную струну в самой глубине ее существа. Она знала это ощущение, когда ненависть становится настолько сильной, что во рту появляется отвратительный привкус, от которого невозможно избавиться. Разумеется, ей было известно и о наказании за такую слепую ненависть.

Поэтому неудивительно, что вечером следующего дня она вновь очутилась в доме Рубенса, а не у себя. Приехав туда, Дайна первым делом вдоволь наплавалась в бассейне, после чего Мария принесла ей поднос с большим запотевшим стаканом холодного «Бакарди» и тарелкой с сэндвичами из курицы, объяснив, что «сеньор вернется домой поздно и просил подождать его к ужину».

Опорожнив стакан наполовину, Дайна почувствовала, что замерзла достаточно для того, чтобы вернуться в дом. Усевшись в кресло во все еще влажном купальном костюме, она потягивала ром, время от времени ощупывая свои густые волосы, отяжелевшие и начавшие завиваться после купания, и разглядывала огромную написанную маслом картину, висевшую слева от камина. На холсте была изображена раскинувшаяся на прибрежных валунах русалка необъятных размеров. Взгляд ее живых зеленых глаз, странно смотревшихся на расплывшемся розовом лице, казался загадочным. В длинных волосах ее сверкали нити морских драгоценностей: крошечные осколки ракушек. Мокрая чешуя на хвосте мерцала, отражая свет. Рот ее был приоткрыт, как будто она тихо напевала какую-то песню. Внизу и за спиной русалки бушевали морские волны, словно стремившиеся поглотить ее. Самым любопытным в картине было то, что художник нарисовал море и глаза русалки абсолютно одной и той же краской, отчего у зрителя возникало головокружительное ощущение, будто он смотрит сквозь них, проникая взглядом в океанские глубины. Дайна устало закрыла глаза.

Наверное, было логично, что, когда она заснула этой ночью, ей приснилась темница. За всю свою жизнь она ни разу не произносила вслух этого слова, но на протяжении долгих лет, натыкаясь на него в исторических романах, прекращала чтение и смотрела перед собой невидящим взором, словно впав в транс, опасаясь, что оно из простого набора букв, напечатанных на бумаге, превратится в нечто более реальное. Ибо именно его Дайна мысленно использовала для описания комнаты, погребенной под землей на глубине третьего этажа. Лишенная света и воздуха келья не выходила из подсознания Дайны, тянула ее назад, назад в то время, когда она была лишена собственной воли... и походила на эмбриона в чреве матери.