Марина Цветаева: беззаконная комета - Кудрова Ирма Викторовна. Страница 60
Глава 27
Первородство – на сиротство
До их встречи пройдет еще почти год.
Но именно этот летний московский вечер, когда Марина держала в руках странички, исписанные знакомым почерком, перечитывая их и с трудом осознавая возвращение к жизни, – именно этот вечер предопределил и другую разлуку.
Разлуку с родиной, с Москвой.
Какие могли быть колебания? Бывший белый офицер не мог вернуться в красную Москву. Выбора не оставалось.
Получить разрешение на временный выезд из Советской России с началом нэпа стало уже возможно. Процедура упростилась особенно для женщин, детей, стариков и больных. Но на паспорт, визу, билеты нужны были деньги – и деньги большие. В октябрьском письме к Эренбургу Марина назвала сумму, необходимую, чтобы доехать до Риги: десять миллионов. «Для меня это все равно что: везите с собой Храм Христа Спасителя. – Продав Сережину шубу (моя ничего не стоит), старинную люстру, красное дерево, 2 книги: сборничек “Вёрсты” и “Феникс” (Конец Казановы) – с трудом наскребу 4 миллиона, – да и то навряд ли: в моих руках и золото – жесть, и мука – опилки…»
Денег нет, а между тем в ее тетрадях – сокровища: залежи неопубликованной лирики, рукописи поэм и стихотворных пьес! Тетради разбухали от стихов, число тетрадей множилось. Интерес к самоизданию у нее был слаб даже и тогда, когда оно было еще возможно; импульсы для этого требовались не творческие.
Теперь она принимается за разборку своего архива. Подготавливает к изданию поэму «Царь-девица» и пьесу «Феникс», составляет поэтические сборники. И – знаменательно! – двум из них дает одно и то же название: «Вёрсты». В один войдут стихи 1916 года (их издаст частное издательство «Костры»), в другой, поменьше, – тщательно отобранные стихи четырех лет – с 1917-го по 1920-й. За бортом, в тетрадях, оставалось и еще множество….
Чем так притягивало ее это слово «версты», начинавшее уже исчезать из русской речи? Не тем ли, что оно давало простор воображению – зрительному и ассоциативному? Впрочем, в дневниковых записях 1919 года есть ее размышление, проясняющее вопрос. «Время не мыслишь иначе, как расстояние. А “расстояние” – сразу версты, столбы. Стало быть: версты – это пространственные годы, равно как год – это во времени – верста».
Петр Николаевич Зайцев, работавший тогда в «Госиздате», вспоминает: «Появлялась она у нас в ГИЗе в скромном, простом черном костюме, в маленькой шляпке на стройной головке, в черной жакетке и с перекинутой через плечо сумочкой-портфельчиком: не то школьница старших классов, не то пешеходная туристка, готовая исходить своими небольшими, но сильными ногами десятки километров, свои “версты”, не выражая особой усталости… Невысокая, стройная, строгая, с тихими глазами, в которых таилась насмешливость, вот-вот готовая вспыхнуть острой эпиграммой…»
Одно авторское условие к изданию было категорическим: стихи должны быть набраны по старому правописанию – с ерами и ятями! В противном случае она предпочитает сжечь их…
«Госиздат» принял к изданию две ее книги: сборник «Вёрсты» (стихи 1916 года) и поэму «Царь-девица». Обе книги вышли в свет, когда Цветаева уже покинула родину, – в конце 1922 года. Условие автора, как и следовало ожидать, было проигнорировано! Но успели выйти «Вёрсты», изданные «Кострами», – и Марина отослала экземпляр с оказией в Крым к Волошину. Он уже не сумел ей ответить до ее отъезда, но одному из своих корреспондентов написал, что у него голова кружится от новых цветаевских стихов…
Борис Пастернак впервые узнал Цветаеву-поэта именно по этим «костровским» «Вёрстам». Увы, он прочел их уже после ее отъезда из России. Много лет спустя он писал: «…За вычетом Анненского и Блока и, с некоторыми ограничениями, Андрея Белого, ранняя Цветаева была тем самым, чем хотели быть и не были все остальные символисты вместе взятые. Там, где их словесность бессильно барахталась в мире надуманных схем и безжизненных архаизмов, Цветаева легко носилась над трудностями истинного творчества, справляясь с его задачами играючи, с несравненным техническим блеском. Меня сразу покорило лирическое могущество цветаевской формы, кровно пережитой, а не слабогрудой, круто сжатой и сгущенной, не запыхивающейся на отдельных строчках, схватывающей, без обрыва ритма, целые последовательности строф развитием своих периодов…»
Наступил ужасный август 1921 года. Беды начались с ареста всех сотрудников Комитета помощи голодающим (Помгола), располагавшегося в двух шагах от дома Марины – на Собачьей площадке.
Затем страшные вести пришли из Петербурга. О смерти Александра Блока. Потом – о расстреле Николая Гумилева в застенках Чека.
Прошло еще несколько дней, и по Москве поползли слухи о том, что умерла Анна Ахматова. Передавали как достоверность, что Вячеслав Полонский – редактор «Нового мира» – уже попросил критика Сергея Боброва переделать в некролог его рецензию на ахматовский сборник…
Цветаева сама рассказала в письме к Анне Андреевне, как она пережила дни, когда этот слух дошел до нее. Три дня она провела как в страшном сне, мучаясь неизвестностью – «хочу проснуться и не могу», – и наконец отправилась в Кафе поэтов, где иногда, преодолевая отвращение, выступала («что за уроды! что за убожества! что за ублюдки!»); она надеялась, что там кто-нибудь знает достоверное. Единственным настоящим человеком оказался Маяковский; он дал телеграмму в Петроград своим знакомым с запросом об Ахматовой – и получил ответ: жива!
После окончания вечера Марина просит у Боброва командировку в Петроград – к Ахматовой. Вокруг смеются.
– Господа! – говорит Марина умоляюще. – Я вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно – и у меня всегда полный зал!
«Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет» – такой эпиграф она поставит к новым своим стихам, обращенным к Александру Блоку, – их публикует вышедший вскоре после смерти поэта альманах «Пересвет». Выбирает она для эпиграфа, как видим, знаменитые строки Тютчева на смерть Пушкина – тем самым вводя имя любимого современника в ряд высочайших имен отечественной культуры. В стихах личная боль соединена с общероссийской:
Но спустя годы, в письме Борису Пастернаку, она выскажет свое сокровенное об отношении к петербургскому поэту: «Встретились бы – не умер…» То был, может быть, даже упрек себе.
«…Горячо жалею, – писала Цветаева через тринадцать лет после гибели поэта Вере Николаевне Муромцевой, – что тогда… не сделала к нему ни шагу, только – соответствовала». Это сказано не о Блоке – об Андрее Белом, после получения известий о его смерти. И далее: «У меня сейчас чувство, что я могла бы этого человека (??) – спасти».
Ей всегда хотелось спасти. Или, по крайней мере, подставить плечо, протянуть руку, может быть, просто помочь даже в чем-то бытовом – затопить печь, вымести сор…
Через несколько месяцев после смерти Блока Марина познакомилась с Надеждой Александровной Нолле-Коган.
Со всей чистотой сердца она поверила в то, о чем уже слышала от других: что маленький сын Надежды Александровны Саша – это сын Блока. Марина рассматривает фотографии мальчика, и черты его лица кажутся ей в самом деле похожими на облик поэта. Ей показывают подарки Блока новорожденному – перламутровый крест с розами и иконку; и еще блоковские письма с росчерком, похожим на пушкинский.