Рыцари былого и грядущего. Том I (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 130

И кто теперь будет судить о тамплиерах? Поколение, сделавшее неверие своей верой, сформированное мутным периодом идейно выдохшегося социализма, люди, из души которых старательно и долго вытравляли веру в Бога, потом отняли веру в коммунизм и предложили верить в Запад, то есть опять же в некую квинтэссенцию неверия. Запад уже не первое столетие как растерял все высокие духовные идеалы, избрав «веру в человека» и, убедившись, в какую скотину умеет превращаться человек, сделал простейшие рефлексы полной скотины «мерилом всех вещей». Что скажут такие люди о тамплиерах? Нетрудно прогнозировать кривую ухмылочку оскотиненной «мудрости»: в жизни так не бывает, эти ваши тамплиеры может и любили поговорить о Боге и о бескорыстии, а когда их никто не видел — пили, жрали и наслаждались, купаясь в роскоши. Знаем мы этих святош и красивых сказочек про них немало слышали. В жизни всё просто — тамплиеры были грубыми и жестокими, жадными и высокомерными. К власти рвались, думали весь мир купить, а их обломали.

Сиверцев был хорошо знаком с подобными образцами «житейской мудрости». И вот ведь что странно: он и сам не считал такое чисто обывательское представление о тамплиерах абсолютно лживым. Его порою смущала собственная восторженность, с которой он воспринимал Орден Храма. Среди тысяч тамплиеров, безусловно, были люди очень разные и обывательские представления о храмовниках могли быть отчасти справедливы уже потому, что среди орденской братии так же, должно быть, встречалось достаточное количество людей обывательского склада, склонных руководствоваться устремлениями по большей части мелочными и довольно убогими, то есть далёкими от идеальных. Сиверцев узнавал и постигал, как действовали, к чему стремились, чем руководствовались самые лучшие из тамплиеров, но ведь не все были лучшими, а значит оставался вопрос: каким был Орден в реальности, а не в идеале? Каким был средний идейно-нравственный уровень орденской братии? Андрей понял, чего недостает его восторженным идеологическим построениям — человеческого фактора. Ему захотелось представить себе не идеального, а живого тамплиера.

Вечерами перед сном, когда было время для отвлечённых размышлений, он теперь часто видел лицо средневекового рыцаря, ещё довольно молодого, но уже закалённого в боях. Лицо было очень спокойным. Эта тень минувшего ни к чему Андрея не призывала и ничего от него не хотела. Она просто была. Сиверцев уже знал, что этого тамплиера зовут Эмери. Постепенно он начал догадываться о некоторых подробностях его биографии. Судьба Эмери в его сознании становилась всё более объёмной и детальной. Иногда Андрей не мог уснуть, обдумывая детали боевой операции по уничтожению крупной банды в Иудейской пустыне. Это был, кажется, 1242 год. Андрей успокоился только когда разработал подробный план операции. Однажды он спросил Дмитрия:

— Мессир, кроме тех ваших опусов, которые я читал, вы что-нибудь ещё в этом роде писали?

— Нет. Были мысли, но не собрался.

— А если бы я продолжил ваши литературные труды, как бы вы к этому отнеслись?

— С изумлением. Я думал, Лоуренс гоняет тебя по горам так, что к вечеру ты уже не всегда своё имя помнишь.

— Вы не ошибаетесь, мессир. Если меня посреди ночи разбудить, я могу брякнуть, что меня зовут Эмери.

— А фамилия?

— Или д'Арвиль, или я вообще ничего не понимаю.

— Диагноз ясен. Тебе не даёт покоя тамплиер Эмери д'Арвиль.

— Да он вообще-то мужик спокойный. Но мне очень важно его понять. Боевая подготовка оставляет свободными где-то около двух часов в сутки. До сих пор я расходовал это время на чтение, а теперь понял: некоторые очень важные вещи в истории Ордена я смогу понять, только выписав их своей рукой.

— Валяй. Что-то у тебя определённо должно получиться. Эти опусы могут быть очень полезны для нас. Впрочем, ты пока пиши, а там посмотрим и всё обсудим.

Ранней весной 1242 года командор Ордена Храма Эмери д'Арвиль впервые в своей жизни въезжал в Иерусалим. Встречи с этим городом он ждал всю жизнь, а может быть и жил только для того, чтобы однажды припасть к священным камням. Эмери знал, что Иерусалим — это самый центр сотворённого Богом мира. Здесь сосредоточен основной смысл того, что в этом мире происходит. Придти сюда, значит, навсегда получить причастность к высшему смыслу мироздания. Эмери надеялся, что, оказавшись в Иерусалиме, ощутит живое присутствие Божие, какого нельзя почувствовать ни в одном земном городе, а Святой Град — он ведь не совсем земной.

В Святую Землю Эмери прибыл вместе с отцом, когда ему было всего 5 лет. Они жили во Франции, в своём родовом поместье Арвиль, пока не умерла матушка, после чего отец поступил в Орден Храма, подарил Арвиль Ордену и отправился в Палестину, а маленького Эмери взял с собой. Сынишку тамплиер оставил в семье дальних родственников, которые с незапамятных времён проживали в Антиохии, а сам направился на службу в крепость Тортозу.

Антиохия привела маленького Эмери в неописуемый восторг. Это был сказочный город, подобного которому во Франции, конечно же, не было. Люди в Антиохии ходили в нарядных разноцветных одеждах, они были очень доброжелательными, весёлыми, никогда не унывающими. На базаре здесь продавали множество совершенно волшебных вещей, например, женские украшения из невиданных драгоценных камней или оружие усыпанное такими же сверкающими самоцветами. Эмери, конечно, ни в чём таком не нуждался, но ходить по базару и рассматривать заморские диковины доставляло ему большое удовольствие. Представьте себе ребёнка, которого взяли и перенесли в ожившую сказку.

Семья, в которой жил теперь Эмери, встретила его, как маленького посланника небес. Хозяин — Жослен и его жена Мария детей не имели, а были уже старыми. (Так, во всяком случае, казалось Эмери, а на самом деле им было едва за сорок). Своего родственника д'Арвиля они встретили весьма радушно, пообещав заботиться о маленьком Эмери, как о родном сыне. Они жили в большом, светлом и очень красивом доме, по сравнению с которым Арвиль показался Эмери собачьей конурой. Жослен, рослый широкоплечий мужчина, был придворным князя Антиохии, ходил в красивых дорогих одеждах и постоянно улыбался, так же, как и его жена Мария, по происхождению — армянка — женщина с мягкими, ласковыми руками. Они были такими добрыми, что и не передать.

По воскресениям дядя Жослен покупал для Эмери восточные сладости. Вообще-то у придворного князя хватило бы денег, чтобы покупать сладости каждый день, но он говорил, что не надо убивать праздник, превращая его в повседневность. Эмери этого не понимал (ведь чем больше сладостей, тем лучше!), но доброму дяде Жослену верил. Мало ли какие секреты известны им тут на Востоке — может быть, в будни рахат-лукум и правда становится не таким вкусным. А он был очень вкусным, этот рахат-лукум, и что самое волшебное — было совершенно непонятно из чего он сделал. Когда Эмери спрашивал об этом дядю Жослена, тот смеялся:

— Ангелы с небес принесли рецепт нашим кондитерам. Это держится в секрете, нельзя же раскрывать ангельские тайны, сам подумай.

— Вы шутите, дядя? — недоверчиво улыбался Эмери.

— Конечно, шучу, мой маленький друг, — Жослен перестал смеяться. — Если честно, я и сам не знаю из чего делают рахат-лукум. Но я думаю так: пусть тайна останется тайной, и сладость никогда не перестанет казаться волшебной.

Эмери слушал дядю Жослена с замирающим сердцем. Так изысканно и красиво не говорил никто из взрослых, которых Эмери знал во Франции. У Эмери было очень серьёзное подозрение, что и сам Жослен — существо волшебное. Когда они с отцом подъезжали к Антиохии, отец сказал, что человек, у которого будет жить Эмери, пулен, а «пулен» ведь значит — жеребёнок. Тогда Эмери не решился спросить у отца разъяснений, а потом начал задумываться — может быть по ночам Жослен превращается к прекрасного жеребёнка с алмазными копытами и золотой гривой и скачет выше звёзд, чтобы там встретиться с ангелами, которые раскрывают ему какие-нибудь небесные тайны. Жослен часто рассказывал Эмери чудесные арабские сказки, и мальчик иногда подозревал, что многое в этих сказках может оказаться правдой.