Рыцари былого и грядущего. Том I (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 73

Гуго медленно повернул голову и понял, что не ошибся насчёт ангела. Перед ним стояла молодая женщина с лицом возвышенно прекрасным, столь же ясным, чистым и одухотворённым, как и её голос. Поглощенный созерцанием её неземного лика, Гуго потом ни за что не смог бы вспомнить во что она была одета. Красота её была совершенно необычной и непривычной для франков. Балдуин, ни мало не смущённый впечатлением, которое произвела на юношу его супруга, непринуждённо её представил:

— Моя супруга Морфия, дочь знатного грека. Её отец Гавриил — самый благородный из всех греков и самый набожный, а в его прекрасной дочери отцовские добродетели расцвели десятикратно. Помолимся же Господу, друзья мои, и восславим нашего Творца за то, что Он даровал нам эти земные плоды и не лишил нас счастья служить прославлению Его имени.

На молитве улыбчивый Балдуин совершенно переменился. Лицо его стало серьёзным и строгим. Только сейчас Гуго увидел в нём не изнеженного восточного вельможу, а сурового рыцаря-паладина с душой, устремлённой к Небу.

Они сели за стол. Гуго не знал названий того, что они ели. Никогда раньше бедный шампанский рыцарь и догадываться не мог, что еда может доставлять такое удовольствие. Он наслаждался, как будто засыпая во время ночной стражи, но тотчас словно вздрагивал и просыпался, осуждая себя за наслаждение. Он и графа уже немного осуждал за то, что тот устраивает такие праздники плоти. Имея столь роскошный стол, должно быть, не захочешь поднимать глаза к Небу. Мысли и чувства Гуго обычно очень быстро отражались у него на лице, а потому граф, непрерывно шутивший и смеявшийся, вдруг стал серьёзным, как на молитве, и спокойно спросил Гуго:

— Знаешь, рыцарь, чем я питался в плену?

— Расскажите, ваше сиятельство.

— Нас кормили объедками, помоями, протухшей пищей. В грязной, зловонной яме, где мы сидели, люди очень быстро начинают терять человеческий облик. Даже из-за омерзительной еды наши рыцари и сержанты дрались, отбирая друг у друга куски тухлятины, которыми и собака побрезговала бы. Я решил, что за объедки драться ни за что не стану. Умру с голода, но никогда не отниму пищу у ближнего. И действительно, вскоре я начал умирать с голода самым буквальным образом — еды для меня почти не оставалось. Я уже готовился к смерти, когда меня привела в ужас одна мысль — не самоубийство ли это? Христианин не может сам себя приговорить к смерти. Но еду в нашей яме надо было отнимать у голодных, а разве это допустимо для рыцаря? И я молился, чтобы Господь указал мне выход. Вскоре я почувствовал, что выходов много и все они копошатся прямо подо мной. Черви. Есть червей было нестерпимо противно. Но я их ел. Это был дар Божий, который я не мог отвергать. Черви были моей манной небесной, точнее — подземной. Вскоре оказалось, что в яме есть ещё очень жирные тараканы. Они были ещё противнее, чем черви, но не менее питательны.

— И вы привыкли к такой еде?

— Нет, не привык. Они были омерзительны. Поедание червей и тараканов каждый раз было пыткой. Но, как видите, я жив и ещё не раз обнажу свой меч за правое дело.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, граф.

— Восхищаетесь и думаете про себя, что теперь я решил наверстать упущенное, питаясь самой вкусной в мире едой.

— Простите, граф.

— Нет, ничего. Никто на вашем месте не подумал бы иначе. Но я вот что скажу вам. Война на Востоке непрерывна. Ни одна неделя не проходит без боёв. И каждый раз, отправляясь в бой, я рискую попасть обратно, в ту самую грязную яму, к моим возлюбленным червям и тараканом. Сержанты, не избалованные изысканной пищей, куда легче переносят лишения плена. Знатный сеньор в плену теряет гораздо больше. Эти деликатесы могут лишить меня мужества. Если я, имея самую изысканную еду, всё же готов отказаться от неё ради Христа, я приношу жертву куда большую, чем те, кто отказывается от грубой лепёшки.

Слушая графа, Гуго смотрел в своё блюдо, но только сейчас заметил, что под размышления и разговоры уничтожил громадное количество всевозможной снеди. Он поднял глаза и увидел, что еда, стоявшая перед графом, была почти не тронута. Ему стало нестерпимо стыдно, что в душе он осуждал великого человека:

— Ещё раз простите меня, граф, за недостойные мысли. То что вы говорите, не сомневаюсь, основано на глубоком понимании христианского богословия. Мне бы поучиться у вас. Я всей душой стремлюсь ко Христу, но постоянно убеждаюсь, что ничего не понимаю в нашей вере, как впрочем и большинство рыцарей. Вы изучали богословие?

— Бог даровал мне мудрейшую и учёнейшую супругу. Моя Морфия, когда жила у себя в Константинополе, несколько лет посвятила изучению богословия. Да, Гуго, не удивляйтесь. Женщины у греков куда более образованы, чем мужчины у франков. Даже многие наши монахи очень мало сведущи в науках по сравнению со знатными гречанками. Морфия читала мне вслух произведения греческих богословов, а потом и меня научила читать — из сострадания, чтобы я не чувствовал себя полным дураком.

Гуго впервые за время ужина осмелился посмотреть на ангела. Всё это время его душа чувствовала присутствие Морфии, ему требовались немалые усилия воли, чтобы не смотреть на неё. И тут он снова услышал божественную музыку её голоса:

— Мой достойнейший супруг склонен преувеличивать мои познания, преуменьшая при этом собственные способности. Мне никогда не доводилось и в Константинополе встречать человека, который с такой охотой и с такой лёгкостью, как он, постигал бы глубины философии и богословия.

— Осмелюсь ли, моя госпожа, задать вам вопрос?

— Буду очень признательна вам, любезный Гуго.

— Вы по-прежнему придерживаетесь греческой веры и не принимаете латинский закон?

— Да, Гуго, это так. Но моя вера — не греческая, а вселенская, принятая на вселенских соборах.

— А ваш достойнейший супруг?

— Мой возлюбленный Балдуин своей чуткой душой принял и постиг богоданность православия, но его мудрость подсказывает ему, что в обрядах лучше продолжать следовать латинским обычаям.

Граф, улыбнувшись, кивнул, словно печатью скрепив слова супруги.

От такого множества открытий Гуго окончательно потерял ориентацию во времени и пространстве. Он сокрушенно и растерянно умолк. Балдуин, почувствовав, что пауза затянулась, непринуждённо обронил:

— Да вы ешьте, Гуго, нашей болтовнёй сыт не будешь.

— По сравнению с вами, граф, я и так ем за семерых.

— На меня не смотрите. Обычно я много ем. Но сегодня так нутро разболелось — до сих пор червячки наружу просятся.

И тут Гуго вспомнил, о чём намеревался расспросить героического Балдуина дю Бурга:

— А ведь вы, ваше сиятельство, участвовали в штурме Иерусалима!

— Да, участвовал. Вместе с Готфридом и Балдуином, который сейчас стал иерусалимским королём.

— Расскажите!

— Было много крови. Очень много.

— Но ведь вы, граф, участвовали во множестве сражений и к потокам крови вам не привыкать.

— Такой крови, как в Иерусалиме, не было нигде и никогда.

— А подвиги?

— Господь на Страшном суде ещё даст оценку нашим подвигам. А я — воздержусь. Не надо об этом, Гуго. О штурме — не надо.

— А Готфрида Бульонского вы хорошо знали?

— Мы с Готфридом — лотарингцы. Он мой родственник. Как я мог его не знать?

— Каким он был?

— Это был великий человек. Наружностью — красавец, каких редко встретишь. Ростом весьма высок. Готфрид был очень красноречив. Когда он говорил, все слушали, затаив дыхание. Ни один учёный монах, наверное, не говорил так красиво и пламенно. Он умел убеждать. Без него, возможно, и не было бы похода на Иерусалим. Когда взяли Антиохию, а потом разбили Кербогу, крестоносцы расслабились. Дальше идти никто не хотел. Боэмунд, уже ставший князем Антиохии, утратил к дальнейшему походу всякий интерес. От войска без боэмундовых норманов оставалось всего ничего. Но Готфрид сумел воспламенить остатки войска огнём своей веры, и мы двинулись на Иерусалим. Он первым с осадной башни бросился на стену.