Рыцари былого и грядущего. Том I (СИ) - Катканов Сергей Юрьевич. Страница 94

Должно быть, я получил удар мечём по шлему. Шлем выдержал, но удар был страшный, я потерял сознание. Очнулся на поле боя, когда уже всё стихло. Первое, о чём я подумал: почему меня бросили здесь, а не взяли в плен, чтобы потом потребовать выкуп? Голова раскалывалась на сто частей, я с трудом встал на ноги. Шлем от удара весь перекорёжило, я еле стащил его, но по прежнему ничего не видел — веки слиплись от засохшей крови. Я стоял, едва держась на ногах, даже не пытаясь открыть глаза. Ничего в этом мире я не хотел видеть. Потом я почувствовал такую невыносимую жару, какой никогда в жизни не знал: «Так вот почему меня не взяли в плен — я убит, я уже в аду, посреди пламени», — мелькнула вялая мысль. Когда моя душа омертвела, я не сомневался, что буду приговорён к адским мукам, но ни разу мысль об этом не вызвала у меня страха. А сейчас я почувствовал страх и даже больше того — невыносимый смертельный ужас.

Всё моё безразличие ко всему на свете, все мои мысли о том, что моя душа мертва, оказывается, ничего не стоили. Моя душа была жива, чтобы вечно мучиться. Теперь мне тем более не хотелось открывать глаза, но от нестерпимого жара по моему лицу струился пот, растворивший засохшую кровь. Глаза невольно открылись.

Я увидел перед собой бескрайнюю песчаную пустыню. Никогда в жизни до этого мне не доводилось видеть пустыни. Это была уже не Фландрия. Как я потом понял, это была Палестина. Солнце пустыни стояло в зените, и это было единственной причиной невыносимой жары. Пламя ада отодвигалось на неопределённое время — это была моя первая мысль. И я почувствовал живую радость, совершенно заслонившую удивление от того, что я оказался чудесно перенесён куда-то в неведомые края. Осмотревшись вокруг себя, я увидел горы трупов. Ближе ко мне лежали мертвецы в странных, экзотических одеждах. Вам хорошо известно, как одеваются сарацины. А мне тогда их одеяние показалось сказочным. Было похоже на то, что именно я убил всех этих экзотических врагов.

Поодаль лежали трупы рыцарей, так же одетых не вполне обычно — они были в белых плащах поверх доспехов, с яркими красными крестами на левом плече. О, как пламенели это кресты! Как огненные херувимы. Тотчас я заметил, что и на мне такой же белоснежный плащ с чудесным красным крестом. На плащах мёртвых рыцарей, так же как и на моём, не было ни капли крови, ни единого пятнышка.

Я был единственным живым на поле битвы. Мёртвых рыцарей насчитывалось что-то около десятка, мёртвых врагов — никак не меньше сотни. Не успел я задуматься о том, что мне делать дальше, как увидел вдалеке, почти на горизонте, нечто.

Я бы сказал вам, что это был замок. Рыцарский замок. Или дворец. Дворец, принадлежащий самому великому императору на свете. Но мои слова не смогут передать того, что я увидел. Замок был величественно-прекрасным и совершенно неземным, это я вполне различал, несмотря на большое расстояние.

Знаете, что я почувствовал тогда? Восторг? Восхищение? Нет, господа. Я почувствовал острый голод. И головная боль в тот момент стала ещё сильнее. Но, кажется, ничто на свете не обрадовало бы меня сильнее, чем голод и головная боль. Это были верные признаки того, что я не только жив, но и не расстался со своим телом — я по-прежнему на земле. Тогда я ещё ничего не слышал о миражах пустыни, а то принял бы замок на горизонте за мираж. Впрочем, вскоре я убедился, что замок был таким же реальным, как и я сам.

Вопроса о том, что мне теперь делать, не возникло. Я пошёл к замку. Дорога оказалось очень долгой и изнурительной. Свой разбитый шлем я бросил, но кольчугу не снимал. Поверх моей кольчуги красовался теперь не весть откуда взявшийся плащ, но это не помешало железу раскалиться на солнце. Так я впервые узнал, что такое переход по пустыне в полуденный зной в раскалённой броне. Со мной не было ни глотка воды, каждая клеточка моего тела изнывала от жажды, головная боль превратилась в неописуемый кошмар, но я знал, что ни на секунду не должен останавливаться. Только что я был в аду и теперь уже не мог с легкомысленной бравадой сказать себе, что мне безразлично попаду ли я туда вновь. О нет, прекрасные братья, те, чья душа хотя бы на несколько мгновений почувствовала на себе дыхание ада, всю свою оставшуюся жизнь будут стремиться лишь к тому, чтобы никогда туда не попасть. Впервые за много времени я вполне осознавал, что моя душа жива. Я был рад испытывать страдания, они-то и доказывали, что я жив. Вы думаете, что ад — это бесконечные страдания? О нет! Ад — это бесконечная пустота. Там ничего нет, даже страданий. Человеческое слово «ужас» совершенно не передаёт того, что чувствует душа в аду. Это больше, чем ужас. Это вечная смерть.

Я не сомневался, что замок, который становился всё ближе и ближе, даст мне надежду на спасение — стоит мне до него добраться, как всё дальнейшее тотчас станет ясно. О небывалом и чудесном перенесении в таинственную землю я вообще тогда не думал. Пока я шёл в замку, этот мир был для меня единственной реальностью. Я не боялся никаких мучений, меня пугала лишь одна мысль — что если я сейчас потеряю сознание, а потом очнусь у себя на родине, на поле бессмысленной битвы?

День уже клонился к вечеру, когда замок постепенно вырос передо мной во всём величии. Жажда, казалось, иссушила каждую клеточку моего тела и болела уже не только голова — я весь превратился в сгусток гудящей боли. Человек, наверное, должен был умереть, испытав даже половину того, что испытал я. Но, сквозь страшную боль разглядывая стены замка, я вдруг почувствовал в моей душе покой. А покой — это дыхание рая.

Стены замка были идеально белыми, каким не может быть даже самый лучший мрамор. И ещё — стены были не из отдельных камней, а совершенно монолитные, без единого стыка, как будто весь замок был высечен из цельного камня невероятных размеров. Но даже не это было самым удивительным. Замок был духовно прекрасен. Описывать его высочайшие стены и множество величественных башен совершенно бесполезно. Их главное очарование заключалось в том, какое действие они оказывали на душу, для того, чтобы это передать, человеческая речь совершенно не подходит.

Казалось бы, человек, прямо из ада попавший на порог рая, должен погибнуть от одной только непереносимости этого контраста. Но мне было очень хорошо тогда у белых стен. Я вступил на мост и заглянул в ров. Там была идеально прозрачная вода — словно жидкий хрусталь. До воды было далеко, а я умирал от жажды. И вот один только взгляд на эту воду совершенно утолил мою жажду. Я не почувствовал вкуса воды, не ощутил, что мой желудок наполнился. Просто жажда исчезла. А боль вернулась в голову, которая по-прежнему обещала лопнуть, только мне до этого не было никакого дела. Стоя на мосту, я посмотрел на большие ворота из невиданного белого металла, отливавшего синевой. Ворота легко и бесшумно распахнулись в тот самый миг, когда я этого захотел. Я вошёл в маленький белокаменный дворик. Здесь всё было очень просто. Никаких украшений, никакой резьбы по камню. В самом центре дворика был фонтан. Струя жидкого хрусталя неизвестно откуда появлялась и неизвестно куда исчезала. Я подошёл к фонтану и, склонив голову, подставил её под струю. Головная боль исчезла так же легко, как может слететь пушинка с ладони от дуновения ветерка. Я почувствовал себя совершенно новым человеком.

Потом открылась небольшая дверь в глубине дворика и я понял, что мне — туда. Я шёл по гулкому пустынному коридору, как будто вернулся к себе домой, ничему больше не удивляясь. Пол был словно дубовый, но только, наверное, из дубов, которые выросли в раю. Стены — того же белого камня. По стенам без копоти и без треска горели факелы, кажется, просто висевшие в воздухе. Их свет не отбрасывал теней и пламя было необычным, ровным, хотя по цвету — таким же, как всегда. Я подошёл к одному из факелов и погрузил руку в пламя. Оно не жгло. Я знал, что так и будет, только хотел проверить. Потом я очень долго шёл по коридору. Впрочем, долго — это не точно. Время вообще исчезло. Я не задумывался о том, куда и к кому я иду, чувствуя, что надо просто идти, ни на что не отвлекаясь. Мне ни сколько не показалось удивительным, что до сих пор я не встретил ни одного человека. Здесь всё дышало присутствием высшей жизни. Наверное, это была сама благодать Божия — незримая, но совершенно очевидная. И она, эта благодать, оживляла меня, гнусного грешника, душа которого, умирая, уже, наверное, начинала смердеть. «За что мне такое незаслуженное счастье?» — в тот момент у меня не было других вопросов.