Как приручить дракона 2 (СИ) - Капба Евгений Адгурович. Страница 35
«Разжевал ручку в плеточку и бил ею одноклассницу»
«Ползал во время урока между рядами парт по-пластунски, изображая спецназ»
«Соорудил на голове бурнус из свитера, поставил стул на парту, залез на него, провозгласил себя фараоном и потребовал преклонения»
«Захаркал всю доску бумажечками из трубочки»
«При помощи двух глобусов изображал из себя женщину распутного поведения»
Чаще всего такие записи были в мужском роде — дурели в основном, конечно, мальчишки. Но и девчонки порой заставляли призадуматься о бренности бытия:
«Выцарапала на парте циркулем семнадцать половых органов»
«Выжала в рюкзак однокласснику мокрую тряпку с мелом»
«Вплела в волосы подруги три жвачки»
Чтоб полностью осознать степень абсурда происходящего, нужно понимать, что все это творится во время урока, не на перемене, и при большом желании таких записей за сорок пять минут можно сделать семь или восемь, или сто двадцать восемь. Это если в классе нет ярко выраженного клоуна. Если есть — дело труба. Ад и жупел.
Перчинки добавляет тот факт, что тему нужно объяснить, домашнее задание — проверить и вообще — делать вид, что учебный процесс двигается своим чередом. То есть, гаркнув на такого разжевывателя ручек в плеточки, далее нужно делать каменное лицо, как будто жеваная плеточка — дело обычное, проходное, и продолжать вести урок:
— … сидел в порубе в Киеве, откуда его освободили сами киевляне и выбрали князем, чтобы опытный полководец и политик Всеслав Брячиславович, прозванный Чародеем, защитил стольный град от наступающей орды половцев… ПОЛОВЦЕВ!!! Та-а-ак… Дневничок сюда. Еще одно замечание и делаю запись… Итак, Всеслав Чародей. М-да… Считается, что он был сильным магом — иначе сложно объяснить вспыхнувший мор, массовую гибель половецких воинов от неведомой заразы, отступление ослабленной орды и поражение ее от значительно меньшей по численности дружины Святослава Черниговского. Однако Всеслав не доверял киевлянам и вскоре покинул Киев ради того, чтобы вернуться в родной Полоцк… ПОЛОЦК!!! Шестой бэ, вы путаете берега! И Фурманцев — особенно. Фурманцев, у тебя, я вижу, очень много энергии. Ты активист. Ну-ка, ну-ка… До конца урока двадцать минут, самое время для физкульт-минутки. Давай, сударь мой Фурманцев, выходи к доске и командуй… А чего на меня смотришь? Проводи физкульт-минутку, давай, шевели руками и ногами… Проявляй креативность и инициативу.
Нет другой такой работы, где ты не имеешь права выдохнуть и выпустить пар. Не имеешь права позволить себе психануть… Помните, как мерзко выглядит орущий учитель, брызгающий слюной и красный? Конечно, помните. А помните, почему он так взбеленился? Далеко не всегда… Иногда это кажется пустяком. Ну, в конце концов, что такого: плюются на последней парте ребята из трубочек. А на первой мальчик девочке матерные записки пишет. А на третьей — дерутся смертным боем.
— Вас много, а я одна!!! — орет учительница, несмотря на свои сорок лет стажа, не желая понимать, что им пофиг.
Каждый из них — один. Никто не в ответе за весь класс. Двадцать человек не запомнят плевательные трубочки и одну из тысячи потасовок известных бузотеров. Они запомнят перекошенное лицо математички/русички/физички и слюни у нее изо рта.
Меня всегда выручало то, что я большой бородатый дядька, а не какая-то там молодая или старая историчка. И я понятия не имею, какими-такими магическими ритуалами одна из десяти или двадцати учительниц в девяноста процентах уроков все-таки умудряется держать дисциплину. У меня была такая географичка — она же директор школы, например. Маленькая, сухонькая женщина, которая завораживающе рассказывала про острова Полинезии и при этом — держала класс в ежовых рукавицах. Но даже у нее были те самые десять процентов, когда она краснела и выходила из себя…
Я вроде бы держался, хотя дети говорили, что очень страшно таращу глаза и желваками играю. А еще вены на предплечьях вздуваются, и тогда они думают, что я точно кого-нибудь убью. Ну — вены не слюни.
— Что ж, вам осталось выписать основные даты из параграфа в тетрадки, а я пока прокомментирую ваши самостоятельные работы с прошлого урока… Если захотите повысить отметку — ваша работа на сегодняшнем уроке, плюс записи в тетради пойдут в зачет… — тоже такая себе методика как заставить их корпеть над тетрадями.
Хоть помолчат финальные десять минут. Отметки у них так себе: класс слабенький. По десятибалльной шкале — в основном от трех до семи. Но попадаются и приятные исключения.
— Пачицкая — девять, Панченко — семь… Тарасов — восемь, Уханов — два, Шутов — девять!
— Что-о-о-о⁈ — весь класс аж загомонил, заозирался, поглядывая на последнюю парту.
Шутов — бедолага. Хороший пацан, добрый, с густой шапкой вечно нечесаных и немытых пшеничных волос, с голубыми глазами, в потрепанной, часто нестираной одежде. У него мама алкоголичка. Но до этого — вполне успешная бухгалтерша на крупном заводе. А потом — развод, раздел имущества, коньяк, водка, бырло, притон в доме. И Тёма Шутов посреди всего этого. До семи лет жил в семье внешне благополучной и респектабельной, после этого… СОП — социально опасное положение, так это называется.
Ну, и относились к нему соответственно. А как к нему относиться, если от него попахивает? Не чмырят, но садиться рядом не хотят, общаться — тоже, ручку одолжить или учебником поделиться — ни в жизнь! Понятно почему? Конечно, понятно. Виноваты ребята? Да нет, не особо. Виноват Шутов? Ни в коем случае.
— Народ волнуется, — усмехаюсь я. — Спокойно, спокойно. Вот — листочек с ответами. Вот — одна ошибка, девять правильных ответов. Шутов не списывал, я наблюдал. Что заработал, то и поставлю.
— После двойки? — спрашивает жутко правильная Пачицкая. — А так можно?
— Если заработал — можно. Шутов, давай дневник, я тебе отметку поставлю. Молодцом, Тёма.
Однако, всегда бесила эта манера занижать тем, кто привычно плохо учится, отметки. Меня порой склоняли на совещаловках — и в той жизни, и в этой, мол, как это: два, девять, четыре, десять, три, семь — подряд, у одно ученика. Я сражался, как лев, отстаивая свое право ставить то, что человек заработал. Не взирая на «у него же по математике три, как можно по истории ставить девятку?» Да мне насрать, что у него по математике.
У Шутова по математике за прошлый год, кстати, была двойка. А теперь он шел к моему столу и едва ли не светился. Нет, правда — глаза у него сияли, и волосы — сияли, и лампы неоновые на потолке горели нестерпимо ярко…
— ШЕСТОЙ БЭ, НЕМЕДЛЕННО ПОКИНУЛИ КАБИНЕТ! ВСТАЛИ ВСЕ И ВЫШЛИ! ПАЧИЦКАЯ, БЕГОМ В УЧИТЕЛЬСКУЮ, К ЕЛЕНЕ ВИКТОРОВНЕ, И СКАЖИ, ЧТО У ШУТОВА ПЕРВЫЙ ПОРЯДОК! БЕГОМ, БЕГОМ! ВСЕ БЕГОМ!!! — я был весьма убедительным, а может — сияющий Шутов их пробрал до печенок, но пацаны и девчонки с грохотом роняя стулья, рванули прочь.
Только бы никто не убился…
Шутов, чуть ли не искря на ходу, ничего это не видел и не слышал. Он медленно шел вдоль рядов парт ко мне, с дневником в руках. А я и не думал двигаться с места — если у него фокус на этом самом действии, на заслуженной девятке в дневник — то Бога ради, поставлю я ему девятку. Пусть идет сюда, подальше от двери.
Мне-то эта самая инициация никак не повредит, наверное. Главное — чтобы он ни на кого другого не отвлекся.
— Молодец, Тёма, подучил… — говорю и кручу ручку в пальцах.
— А я не учил, Георгий Серафимыч, — звенящим голосом проговорил Шутов. — Я все запомнил на прошлом уроке! Вы так интересно все рассказываете…
— У тебя отличная память, — киваю. — Грех не пользоваться. Давай сюда дневник…
Лопнула одна из ламп в конце кабинета, обдав парты и пол снопом осколков. Потом — вторая. Шутов замер у учительского стола, и из глаз его вырывались целые снопы света, как от фар той же «Урсы». Я поставил в нужную клетку девятку, расписался, а потом сказал:
— Слушай, Тёма, а можешь мне помочь? — нужно было занять его еще минут на десять, пятнадцать — как можно дольше.
— Да, Георгий Серафимович! А что надо сделать? — снопы света из глаз Шутова отражались от оконных стекол, гуляли по кабинету.