Дело о лазоревом письме - Латынина Юлия Леонидовна. Страница 71

Хозяин принес им кувшин вина, две чашки с соломинками, продетыми в крышку, и большое блюдо речных крабов, посыпанных солью и политых лимоном.

– Дело прошлое, – спросил Нан, – так почему вы бросились сегодня утром на Иммани?

– Этот мальчонка, Шаваш, сидел и ел конфету, выпавшую из кармана Иммани. Конфеты были подарком императора, и я знал, что господин отдал их Линне. Я понял, что Линна опять путается с Иммани.

С реки дул мягкий ветерок. Нан потягивал вино и, казалось, любовался игрой листьев в лунном свете. Шан’гар жадно разламывал крабов и запивал их вином. Когда перед Шан’гаром образовалась изрядная горка крабьих огрызков, он поднял голову, поглядел на Нана и спросил:

– Ну? Вы еще чего-то хотите узнать?

– Только одно. Куда вы дели вещи, которые отняли у Иммани в Козьем Лесу?

Рыжеволосый великан ошеломленно глянул на чиновника.

– Я не был в Козьем Лесу.

– Бросьте, Шан’гар. Ведь теперь это уже не имеет значения. Если вы сами не хотите рассказывать, что случилось в Козьем Лесу, то могу рассказать я. Двадцать восьмого числа госпожа Линна уехала в храм Исииратуфы. Вы, будучи преданы ее мужу, хотели ее проводить, а когда она отказалась, проследовали за ней тайком, мечтая оказать ей услугу. Каково было ваше удивление, когда госпожа Линна, вместо того чтобы отправиться в храм Исииратуфы, на Запад, обогнула столицу и поехала на восток! Вы вспомнили, что завтра с востока возвращается секретарь Иммани. Вы вспомнили улыбки и взгляды между ними; возможно, вы и раньше что-то заподозрили. И когда вы увидели, что госпожа Линна остановилась в гостинице, больше подходящей для дома свиданий, ваши подозрения переросли в уверенность.

Рыжеволосый начальник стражи Андарза долго молчал, а потом наклонил голову и просто сказал:

– Да.

– Что вы сделали с вещами?

– Там было две седельные сумки, – признался Шан’гар. – Они были сплошь набиты личными подарками для самого Иммани, ларчиками да коробками с притираниями. Фу! Я сначала хотел их сжечь, чтобы боги не заподозрили меня в грабеже, а потом передумал и отнес одному человеку, который тут неподалеку варит золото. Это совершенно чудесный человек, знаком с массой подземных духов, но духи эти жадные существа, всячески выкаблучиваются и иначе, как за большую взятку, философского камня не отдадут.

– Значит, вы даже не обыскали их как следует? – чуть печально улыбнулся молодой судья.

– Я не шакал, чтобы рыться в чужих притираниях! – надменно сказал рыжеволосый великан.

Когда последние звуки в доме осуйского консула затихли, в пустом кабинете послышался шорох. С балки, изображающей дракона, протянулся пояс, а по поясу спустился Шаваш.

Шаваш был немного растерян. Он пришел с одним из сыщиков, в одежде разносчика, поболтал со слугами и, будто заблудившись, проскользнул в кабинет, где и прилип к предусмотрительно устроенному Айр-Незимом глазку, через которой можно было наблюдать все, что происходит в главном зале.

Это был план Нана. Днем Нан заявил Шавашу, что лазоревое письмо находится у Айр-Незима, а передал это письмо Айр-Незиму эконом Амадия. А что Шаваш не нашел письма у Амадии в тайнике, – так домоправитель не бедная вдова, чтоб иметь один тайник, и вообще Амадия, может быть, еще до этого отдал письмо. Нан велел Шавашу вскрыть его собственный служебный сейф и, убедившись, что маленькому бесенку эта штука вполне по плечу, велел Шавашу забраться в кабинет Айр-Незима.

Он сказал, что хочет предложить Айр-Незиму кое-какие бумаги в обмен на письмо, и что если Айр-Незим письмо отдаст, то Шаваш должен будет потом украсть бумаги. А если Айр-Незим письма не отдаст, то он, Нан, упадет в обморок, и вряд ли Айр-Незим устоит от искушения утащить эти бумаги. В таком случае Шавашу надо проследить, куда и как консул эти бумаги положит, и сто против одного, что в этом месте будет лежать и лазоревое письмо.

Как и Шаваш, Нан считал обыски занятием утомительным и небезопасным. Он полагал, что вместо того, чтобы пытать человека или ставить вверх дном уютную комнату, доискиваясь, куда хозяин комнаты дел те или иные бумаги, гораздо проще – дать хозяину какую-нибудь ценную бумагу и проследить, куда он ее положит.

Теперь Шаваш был в недоумении. С одной стороны, Айр-Незим отдал какой-то документ. С другой стороны, Нан упал в обморок, и притом самым натуральным образом. И теперь было совершенно непонятно: надо ли красть бумаги? Надо ли красть синий конверт? И вообще, упал Нан в обморок или не упал?

И потом, Шавашу не понравилось, как себя повел Нан, очнувшись. Шаваш, конечно, не знал всех ихних дворцов и ходов, но, по его мнению, Айр-Незим говорил Нану то самое, что однажды говорил продавцу масла Свиной Глазок, когда продавец застал его с ключом от его, продавца, дома в руках. «Ведь тот же ход, что ведет из дворца в квартал, ведет из квартала во дворец! – подумал мальчонка, – Айр-Незима, можно сказать, застукали с ключом в руках, а Айр-Незим уверяет, что ключ оказался у него по недоразумению!» Шаваша на враки было не взять, в воровских шайках и не такое в уши заливали. Но ведь Нан был, в конце концов, чиновник, правда, очень умный чиновник – а все же чиновник знает только чернильницу и бумагу.

Не прошло и четверти стражи, как Шаваш, отлично запомнивший положение пальцев Айр-Незима, вертевшего цифры замка, открыл сейф. В сейфе стояло несколько черепаховых шкатулок, а поверх всего лежала толстая книга, в которую торговец записывал дебет и кредит. Шаваш открыл одну шкатулку, вторую, третью, облизнулся и подумал: «Глупый человек Айр-Незим, – сказано же: „Не клади все яйца в одну корзину, и даже в один сейф“.»

В Небесном Городе имелось четыре вида глашатаев для объявления указов: местные указы провозглашал чиновник в сером кафтане; указы-постановления провозглашал чиновник в парадном кафтане «единорог», а подписанные рукой государя законы провозглашал чиновник, ехавший по городу на муле, с золотыми подковами и золотой уздечкой.

Законов в последнее время стало много, и кое у кого рябило в глазах от обилия законов, а кое у кого – от золота на уздечке. И вот как-то люди Серого Бычка и Радани, сговорившись, окружили чиновника плотным кольцом и, крича «ура», стали бросать его в воздух. Стража не посмела препятствовать народному волеизъявлению, и оказалось, что под видом этого самого волеизъявления две шайки разбойников ободрали с мула золотые подковы и уздечку и смылись.

Отчет о случившемся, попав на стол советника Нарая, привел его в необычайно скверное состояние духа. Старик был мнителен и даже суеверен; обладал наклонностью в каждом происшествии видеть символ; и вот эта заурядная уголовщина представилась ему обличительным знаком против всех верховных воров империи, которые – как то показал доклад проклятого торговца Айр-Незима, – даже справедливые указы советника Нарая используют для того, чтобы под видом восторга урвать себе золотую уздечку.

Старик не спал всю ночь, – и время Черного Бужвы, и время Белого Бужвы, и к рассвету у него заболело сердце. Кутаясь в красный халат с кистями, он сошел вниз, в кабинет, и стал глядеть на редкие звезды вверху. Душа его вот уже давно была неспокойна. Он не стремился ни к чему, кроме как к установлению разумного правления: о злом или добром в своих поступках он не рассуждал: смешно было бы отрицать, что истинная доброта – не в том, чтобы не творить зла, а в том, чтобы наименьшим злом предотвращать наибольшее.

Но вот что смущало Нарая, – он был влюблен в разум и порядок, и он не мог не видеть, что для установления разумного правления он обращался к самым неразумным страстям государя; для установления режима, при котором не будет ни зависти, ни злобы, он поощрял зависть толпы, – в идеальном правителе нужно воспитывать бесстрастие, а что он воспитывал в государе? Этим способом нетрудно было устранить врагов, но как этим способом добиться той цели, которой он задался?

Скрипнула дверь – на пороге кабинета показался Нан. Как всегда, молодой судья был одет с чуть большей роскошью, нежели то было приятно советнику Нараю, и даже вздувшееся от бинтов плечо не умаляло изящества его наряда. Нос старика недовольно дернулся, учуяв исходящий от Нана запах, – не просто дорогого благовония, а «янтарной смолы», воскуряемой, по обычаю, в дорогих домах Осуи. О, как Нарай ненавидел этот запах!