Колдуны и министры - Латынина Юлия Леонидовна. Страница 58

Арфарра посторонился. В зал, один за другим, восторженно вертя головами, входили стражники в зеленых кафтанах. Все это были варвары-аломы из городской стражи, они кланялись государю, а потом кланялись своему сородичу и потомку их старых королей, Киссуру Белому Кречету.

Проклятый старик сменил всю дворцовую охрану, преданную заговорщикам, на городских стражников, ненавидевших людей Андарза! Андарз хотел было закричать, что городской страже запрещено быть во дворце, но уставился на лоб старика, и волоски на его теле поднялись от ужаса. Арфарра догадался и провел рукою по лбу: кровь!

В тот самый день, когда он сдал первый экзамен, появилась у Арфарры эта болезнь и не раз его подводила. Чиновник Арфарра никогда не менялся в лице, однако при сильном волнении на лбу его выступали капельки крови. Четверть века, ни в каменоломнях, ни в хижине отшельника, не было у него этой болезни – а вот сейчас опять появилась.

Тут далеко на городской башне стали бить часы, извещая, что сегодня время торговать кончается необыкновенно рано.

Днем Варназд не отпускал Киссура от себя ни на миг и следил, чтобы им наливали из одного кубка: он боялся, что юношу просто убъют. Притом государь видел известного рода взгляды. Он знал, что теперь будет: улыбочки, намеки, неопровержимые доказательства, что Киссур-де клеветник. О, в ближайшие три дня неопровержимых доказательств клеветы Киссура будет предостаточно, – в этом государь не сомневался. А вот через три дня, представьте себе, предостаточно будет доказательств его правоты…

А вечером у государя Варназда был приступ астмы. Государь велел стелить в спальне вторую постель. Тут Киссур отказался наотрез, нашел большую медвежью шкуру, кинул ее у порога и свернулся на ней клубочком, как верный пес.

Итак, Киссур ночевал в государевой спальне, где на шелковых карнизах сидели священные птицы, связанные попарно цепочкой, и крупные аметисты на потолке заливали комнату безумным и отраженным лунным светом. Киссур и Варназд говорили долго-долго, и государь в конце концов спросил Киссура, неужели он действительно считает своим отцом человека, который умер за три года до рождения сына? Киссур отвечал, что человек этот не совсем умер, потому что все видели, как из его погребального костра вылетел белый кречет. Варназд помолчал и сказал:

– Все-таки нехорошо верить в эти сказки.

– Почему же сказки, – возразил Киссур. – В нашем роду на вершину погребального костра всегда сажают белого кречета в бамбуковой клетке. Потом дергают за веревочку, открывают дверцу, и кречет улетает. Если меня убьют чиновники, сделайте, государь, то же самое.

Киссур помолчал и добавил:

– А в тот раз, когда сжигали тело отца, веревочка перегорела раньше срока: один вассал бросился в огонь, чтоб отпереть клетку, и сгорел.

Варназд попросил Киссура поправить подушку и сесть у изголовья. Киссур поправил подушку и сел на то место, где часто сидел Нан.

– Не сюда, – с досадой закричал Варназд.

– Что с вами, государь?

Варназд заворочался в постели, сжал виски руками и вдруг сказал:

– Мать не любила меня, пока не увидела, что брат мой уже взрослый. Однажды он ударил меня по лицу: на следующую ночь она пришла сюда, села у изголовья и долго плакала. Когда она пришла через два дня, было очень темно. Она села на то же место: а я взял в темноте подол ее платья и приметал к нему мешочек с лягушачьими лапками и прочим вздором, чтобы она любила меня. А потом казнили брата, завели следствие о монахах-шакуниках, и мешочек приписали им, – я ведь ничего не мог сказать, правда?

Киссур промолчал. Варназд схватил его за рукав и зашептал:

– Никогда, никогда не проси у меня, как Нан, помилования для храма Шакуника.

И снова ночь нависла над городом. Все честные люди спали, как предписал государь Иршахчан. Горели лишь звезды на небе, горели свечки воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и нетленный огонь в зале Ста Полей.

В это время раскрылась потайная дверь, и в дворцовый кабинет господина Нана вошел человек в белом плаще и с фонарем в форме стеклянного гуся. В таком одеянии первый министр Руш ходил когда-то по ночам к государыне Касии. Когда сын Касии взошел на трон, он отрубил Рушу голову. Но Руш, верный любовник, не перестал ходить по дворцу по ночам, только голову свою теперь носил подмышкой. Стражники избегали встречаться с ним. Это считалось плохим предзнаменованием.

Человек, одетый на всякий случай как привидение, привидением, однако, не был, а был сыном министра финансов Чареники.

Стены кабинета первого министра были покрыты розовым деревом с затейливыми медальонами. Каждый медальон изображал какое-нибудь животное ойкумены. Чареника-сын поставил фонарь на стол и пошел вдоль стен, одним пальцем считая фигурки, а другой засунув в рот от страха. Золоченые ехидны и выдры злобно таращились на него из медальонов. Чареника дошел до медальона с птицей-ряпушкой и выдавил ряпушке левый глаз. Кусок стены пропал. Чареника-сын запустил руку внутрь и выгреб какие-то погребальные веточки, усмехнувшись про себя суеверию первого министра. Выгреб нож со вделанным в рукоять талисманом «рогатый дракон», и обтянутый шелком сундучок. Это был тот самый сундучок, в котором поистине было заключено все зло, творившееся в государстве: а проще говоря, убийственные бумаги про высших чиновников. Чареника-сын раскрыл припасенный заранее мешок, поставил сундучок на стол и дрожащими пальцами стал набирать код.

– Что вы делаете ночью в моем кабинете?

Чареника-сын поднял голову и обомлел: перед ним стоял настоящий покойный министр Руш, белый, как шматок свиного сала, и с фонарем в форме стеклянного гуся. Что-то село Чаренике на плечи. Тот завопил и взмахнул руками. Фонарь в форме гуся ожил, забил крыльями, взлетел, и, грохнув о пол, разбился. Чареника завизжал, покатился по полу с липким и холодным привидением в обнимку, вздохнул и – помер.

Через мгновение он открыл глаза и обнаружил, что тот свет выглядит в точности как кабинет первого министра. Кто-то потянул его за шиворот. Чареника-сын оглянулся и увидел, что это не привидение, а рыжеволосый стражник в зеленом кафтане. Тут варвар отодвинулся в сторону, и Чареника-сын сообразил, что то, что он принял за привидение, было его собственным отражением в зеркале: и фонарь он разбил сам! Чареника перевел взгляд вправо и увидел, что в кресле на возвышении, которое только что было пусто, сидит Арфарра с иголкой в руке и на коленях у него – ферязь первого министра.

– Вот, – сказал Арфарра молодому чиновнику, – этот пострел, Киссур, и часа не проносил, всю изорвал. А мне теперь – сиди, зашивай…

Чареника-сын вдруг сообразил, что все, что он видит, – это сон накануне Государева Дня, а утром он проснется и пойдет в залу Ста Полей слушать доклад Нана.

– Хорошенький кабинет, – сказал высохший каторжник с клеймом на лбу, оглядывая золотую резьбу и розовые медальоны. – Поистине, все птицы и звери ойкумены собрались в кабинете первого министра. Было б жаль ломать такую красоту в поисках тайника. Мне признаться, не хотелось всю ночь сидеть в моем кабинете. Но как только мне доложили, что ваш отец навещал в тюрьме господина Нана и между ними был разговор о тайнике, я сразу понял, что в этом не будет надобности.

Арфарра подчеркнул слова «мой кабинет», но молодой чиновник и без того сообразил, что сундучок принадлежал первому министру, – должности, а не человеку, стало быть – Нану, – вчера, и Арфарре, судя по всему, сегодня.

– Шифр, – сказал Арфарра.

Чареника-сын назвал цифры.

Арфарра набрал комбинацию, раскрыл крышку и бережно развернул одну из верхних бумаг, с мелькнувшей синей печатью, потертую на сгибах.

– Я вам очень благодарен, – сказал Арфарра, захлопывая крышку. – Можете идти.

Чареника-сын, глядя на ферязь и иголку в руках Арфарры, бессмысленно сказал:

– Но зачем же вы сами шьете? Есть привычные люди, в неделю сделают новую…